Когда я был произведением искусства

— Попрощайтесь с ними, сообщите им, что ваше самоубийство — решение, которое принадлежит только вам, что они здесь ни при чем, что вы благодарите их за нежность, что вы также испытываете к ним искреннюю нежность, что они не должны сильно огорчаться, одним словом, обычную для таких ситуаций ерунду… Вы, вообще, любите их?

— Кого?

— Ваших родителей.

— Чувства — не мой конек.

Я просидел целое утро, сочиняя прощальное письмо миру, который я покидал. Каково же было мое удивление, когда, подбирая слова, я начинал при каждом предложении обливаться горючими слезами. Я, который на протяжении десяти лет видел в своих родителях лишь непоследовательных воспитателей, сыгравших со мной злую шутку, обеспечивших успех старшим братьям и полный провал младшему, я, который постоянно уклонялся от их поцелуев, от их рыданий, от их расспросов, я, который считал, что мой отец и моя мать предали меня, сделав таким, каким я был, что они — родители, недостойные своей ноши, вдруг увидел перед собой, словно вспышки, все, что было до того… До видения… До появления безобразного отражения над умывальником в школьном туалете… Меня внезапно взволновала какая-то неприятная убежденность, что мои отец и мать всегда любили меня, никогда не изгоняли меня из своего сердца, даже тогда, когда я отвечал им холодностью. Смятение, в которое привела меня эта мысль, позволило найти самые верные слова.

— Браво, мой юный друг! Держу пари, что любой, прочитавший эти строки, не удержится от рыданий, — заявил Зевс-Питер-Лама, бегло окинув письмо взором, оставшимся сухим не хуже пустыни.

Он сложил листок и положил в конверт.

— А мои братья?

— Что?

— Что, если я напишу и братьям?

— Стоит ли?

— Письмо, которое преследовало бы их всю жизнь и мучило бы угрызениями совести…

— Ох, уж эти милые братья Фирелли! На них бесполезно воздействовать, они слишком красивы. Впрочем, есть ли у них совесть?

— Не знаю. Пусть им не будет от этого больно, но мне будет приятно. Только ради мести. Ничего, кроме мести.

— Как пожелаете. Но самый великолепный реванш, который вы можете им устроить, мой юный друг, так это то, что мы с вами замышляем…

Хотя он и был прав, я все же не устоял перед наслаждением написать прощальное обвинительное письмо тем, кто превратил меня в ничтожество.

Дорогие мои братья!

Уже давно вы позабыли о там, что у вас есть младший брат. Я хочу помочь вам избавиться от этой амнезии. Я решил исчезнуть. В течение десяти лет я ожидал от вас поступков, которые так и не свершились, слов, которые так и не были произнесены. В течение десяти лет вы заработали много денег, выдавая себя за двух самых прекрасных мужчин на земле. Надеюсь, что, состарившись, вы станете более внимательны к другим людям и сохраните в своих детях то, что разрушили во мне. Прощаюсь с вами без всякого сожаления.

С радостной надеждой никогда больше вас не увидеть — ни вас, ни особенно фотографии братьев Фирелли…

Ваш, тем не менее, брат Фирелли.

Было решено, что я покончу с собой утром следующего дня, в понедельник.

На рассвете Зевс-Питер-Лама лично поехал на почту на лимузине, чтобы отправить мои письма.

Вернувшись, он сам отвез меня к побережью.

— Ваш шофер с нами не едет?

— Нет. Никто, кроме вас, меня и доктора Фише, не должен быть посвящен в наши планы. Золтан сегодня взял отпуск, и это очень удачно для нас. Он отправился на самолете на родину, чтобы навестить свою семью.

Не доезжая двух километров до побережья, автомобиль остановился на обочине под соснами.

— Идите туда, — сказал он, открывая мне дверцу, — и оставьте там как можно больше следов. Я заберу вас через полчаса.

Я продолжил путь пешком, вдавливая туфли в грязноватое месиво, чтобы четче отпечатать свои следы. Остановившись на полпути, я нарочно обронил свой платок с вышитыми на нем моими инициалами. Добравшись до вершины, я оставил у одной из расщелин свой рюкзак.

Я стоял и с интересом рассматривал пропасть, на краю которой еще недавно собирался покончить с собой. Теперь она казалась мне какой-то искусственной декорацией. Она демонстрировала так много опасностей, — отвесные скалы, взъерошенные угрожающе торчавшими остриями, головокружительная высота, яростные порывы ветра и бесконечный плач бушующих волн, словно хищников, набрасывающихся на берег, — что от этого становилась почти комичной. Ее будто в спешке набросал какой-то наивный художник, который перестарался с декорациями.