Когда я снова стану маленьким

Я чувствую, что не выдержу, и говорю:

— Пропустите меня, я выхожу!

А он не пускает.

— Ты только что сел, — говорит. — Прокатись маленько.

А тут — еще тетка одна толстая такая сидит, развалилась и говорит:

— Ну и разбойник!

Я уже не слышу, как каждый изощряется.

— Пустите, я хочу сойти!

А он все не пускает.

Тогда я как закричу изо всех сил:

— Господин кондуктор!

Тут один какой-то вступился:

— Да ладно, пустите его.

Я сошел, а все на меня смотрят, как на диковинку какую. Наверное, потом еще полчаса потешались.

Иду я с этим платьем под мышкой, и взрослые мысли мешаются у меня с детской обидой и болью.

Я проехал только четыре остановки, до тетки еще далеко, но лучше бегом бежать, чем с ними лаяться.

А дома мама опять:

— Ты что так долго сидел?

Я ничего не ответил. Потому что мне вдруг показалось, что во всем виновата мама. Если бы я не вышел из дома раздраженный, то, может быть, не устроил бы в трамвае скандала. Столько раз уступаешь, ну, уступил бы еще раз. А пословица, словно в насмешку, говорит, что «умный уступит, дурак никогда». Ищи теперь умного.

Жалко мне, что день так славно начался и так никудышно кончился.

Я уже лежу, а заснуть не могу и думаю дальше.

Уж так, видно, и должно быть. Дома — не очень хорошо, а не дома — еще хуже. Значит, это им так смешно? Значит, раз я маленький, то мне нельзя позвать полицейского, а вот спихивать меня с трамвая, брать за шиворот и грозить — можно.

В конце концов, дети люди или не люди? И я уже даже не знаю, радоваться ли, что я ребенок, радоваться ли, что снег опять белый, или грустить, что я такой слабый?..

Пятнашка.

Я проснулся грустный.

Когда тебе грустно, это не так уж плохо. Грусть — такое мягкое, приятное чувство. В голову приходит равные добрые мысли. И всех становится жалко: и маму, потому что моль ей платье испортила, и папу, потому что он так много работает, и бабушку — веда она старенькая и скоро умрет, и собаку, потому что ей холодно, и цветок, у которого по-никли листья, — наверное, болеет. Хочется каждому помочь и самому стать лучше.

Ведь мы и грустные сказки любим. Значит, грусть нужна.

И тогда хочется побыть одному или поговорить с кем-нибудь по душам.

И боишься, как бы твою грусть не спугнули.

Я подошел к окну, а на стеклах за ночь появились красивые цветы. Нет, не цветы, а листья. Словно пальмовые ветки. Странные листья, странный мир. Отчего так сделалось, откуда это взялось?

— Почему ты не одеваешься? — спрашивает отец.

Я ничего не ответил, а только подошел к отцу и говорю:

— Доброе утро.

И поцеловал ему руку, а он на меня так внимательно посмотрел.

Теперь я быстро одеваюсь. Поел. Иду в школу.

Я выхожу за ворота и смотрю, не идет ли Манек. Нет, не идет.

Все лужи замерзли. Ребята раскатывают ледяные дорожки. Сначала маленький кусочек получается, потом все больше и больше, — вот и кататься можно. Я было остановился. Да нет. Иду дальше.

И вместо Манека встречаю Висьневского.

— Эй, Триптих, как живешь?

Я сперва даже не понял, что ему надо. Только потом уже сообразил: ведь это он мне прозвище дает, потому что я тогда триптих нарисовал. Я говорю: Отстань.

А он вытянулся по стойке смирно, отдал честь и говорит:

— Есть отстать!

Вижу, задирает, перехожу на другую сторону. Все же он мне раз наподдал. Тогда я взял да и свернул за угол.

«Время есть, — думаю, — обойду кругом. Ничего, не опоздаю». Опять свернул на другую улицу. Словно меня кто туда позвал, словно Подтолкнуло что-то. Бывает, сделаешь что-нибудь, а почему — сам не знаешь. И потом иногда хорошо, а иногда и плохо выходит. Когда выйдет плохо, говорят: «Нечистый попутал!» Даже сам удивляешься: «И зачем я так сделал?»

И вот, я сам не знаю как, делаю все больший и больший круг, совсем но другой дороге. Иду я, и вдруг на снегу песик.

Такой маленький, испуганный. Стоит на трех лапках, а четвертую поджимает. И дрожит, весь трясется. А улица пустая. Только изредка кто-нибудь пройдет.

Я стою, смотрю на него и думаю: «Наверное, его выгнали, и он не знает, куда идти». Белый, только одно ухо черное и кончик хвоста черный. И лапка висит, и смотрит на меня жалобно, словно просит, чтобы я ему помог. Даже хвостик поднял, вильнул — печально так, два раза, туда и сюда, будто в нем пробудилась надежда. И заковылял ко мне. Видно, больно ему. И опять остановился, ждет. Черное ухо поднял кверху, а белое — опущено. И совсем, ну совсем словно просит помочь, только ещё боится. Облизнулся — наверное, голодный — и смотрит умоляюще.

Я сделал на пробу несколько шагов, а он — за мной. Так на трех лапках и ковыляет, а как обернусь — останавливается. Мне пришло было в голову топнуть ногой и закричать: «Пшел домой!», чтобы посмотреть, куда он пойдет. Но мне его жалко, и я не крикнул, а только сказал:

— Иди домой, замерзнешь…

А он прямо ко мне.

Что тут делать? Не оставлять же его — замерзнет.