Когда я умирала

-- Это счастье, что отделался сломанной ногой, -- говорит Армстид. -- На всю жизнь мог стать лежачим. Кеш, ты с какой высоты падал?

-- Двадцать восемь футов четыре с половиной дюйма примерно, -- говорит Кеш. Я подсаживаюсь к нему.

-- На мокрых досках недолго поскользнуться, -- говорит Квик.

-- Обидно, -- я говорю. -- Но что ты мог сделать?

-- Все это бабы, черти, -- говорит он. -- Я его строил, чтобы у ней с ним было равновесие. Строил по ее размеру и весу.

{Если люди с мокрых досок падают, большое падание тут будет, пока не переменится погода}.

-- Что ты мог сделать, -- говорю я.

{Люди падают -- это ладно. А вот с кукурузой и хлопком моим что будет?

Да и Пибоди не против, чтобы люди падали. Скажи, доктор?

Это факт. С корнем из земли вымоет. Не одна напасть, так другая.

А как же? Потому они и стоят чего-то. Если бы не напасти эти да у всех бы урожай большой, тогда и растить бы небось не стоило.

Нет уж -- работаешь, ломаешься, а потом чтобы твою работу смыло к чертовой матери?

Какой же человек может это сделать? Какого, интересно, цвета у него глаза?

Да. Господь растениям дал расти. Он и смоет, если будет на то Его воля}.

-- Что ты мог сделать? -- говорю я.

-- Это все бабы, черти, -- говорит он.

В доме женщины запели. Мы слышим, как начинается первый стих, крепнет, обрастая голосами, и мы встаем, идем к двери, снимаем шляпы, выплевываем жвачку. Не входим. Останавливаемся перед ступеньками кучкой, держим шляпы вялыми руками, кто перед собой, кто сзади, стоим, выставя ногу вперед и опустив голову, смотрим вбок, или на шляпы, или в землю, а иногда на небо и на серьезное, сосредоточенное лицо соседа.

Песня кончается; дрожащие голоса дружно вывели последнюю замирающую ноту. Начинает Уитфилд. Его голос больше его самого. Как будто они -- не одно. Как будто он отдельно и голос отдельно, переплывают на двух лошадях реку у брода и входят в дом -- один измазан грязью, а другой даже не намок, торжественный и печальный. Кто-то заплакал в доме. Кажется, что ее глаза и ее голос обращены внутрь, и она слушает; мы переступаем с ноги на ногу и, встретившись глазами, тут же отводим их, делаем вид, что этого не было.

Уитфилд наконец умолк. Женщины опять поют. Голоса возникают прямо из густого воздуха и сливаются в печальную утешительную мелодию. Смолкли, но будто не исчезли. Будто затаились в воздухе, и стоит нам двинуться, мы снова извлечем из воздуха печальную и утешительную песню. Но вот они кончили, мы надеваем шляпы неловкими руками, словно никогда не носили шляп.

По дороге домой Кора продолжает петь. "К Богу путь держу и к моей награде", -- поет она в повозке, закутав плечи в платок, под раскрытым зонтом, хотя дождя нет.

-- Она свое получила, -- говорю я. -- Не знаю, куда она попадет, но награду уже получила -- освободилась от Анса Бандрена. {Три дня лежала в гробу, ждала, когда Дарл и Джул вернутся за новым колесом и опять уйдут туда, где их повозка лежит в канаве. Анс, возьми мою, сказал я.

Дождемся нашей, он сказал. Она захочет на своей. Она всегда была щепетильной женщиной.

На третий день они вернулись, погрузили ее в повозку и поехали -- и уже было поздно. Вам придется ехать кругом, через Самсонов мост. Дотуда день дороги. И оттуда сорок миль до Джефферсона. Анс, возьми мою.

Дождемся нашей. Она на своей захочет}.

Его мы увидели в миле от дома, сидел у болотного озерка. Сколько живу, рыба там никогда не водилась. Оглянулся на нас, глаза круглые и спокойные, лицо чумазое, удочка на коленях. Кора еще пела.

-- Неподходящий день рыбу удить, -- сказал я. -- Поехали с нами домой, а завтра чем свет пойдем с тобой на реку и наловим рыбы.

-- Эта здесь сидит. Дюи Дэлл ее видела.

-- Поехали с нами. На реке-то лучше.

-- Она здесь. Дюи Дэлл ее видела.

К Богу путь держу и к моей награде, -- пела Кора.

ДАРЛ

-- Ведь не конь твой умер, Джул, -- говорю я.

Он сидит на сиденье прямо, чуть подавшись вперед, спина деревянная. Поля шляпы в двух местах отмокли от тульи, провисли перед его деревянным лицом, и, нагнувши голову, он смотрит в дыры, словно из-под забрала, смотрит вдаль через долину, туда, где хлев прислонился к обрыву и лепит невидимую лошадь.

-- Вот видишь? -- я говорю. Висят высоко над домом, сужая круги в густом бурливом небе. Неумолимые, терпеливые, зловещие, отсюда они кажутся соринками. -- Только ведь не конь твой умер.

-- Черт бы тебя взял, -- говорит он. -- Черт бы тебя взял.

Я не могу любить мать, потому что у меня нет матери. У Джула мать -лошадь.

Неподвижные грифы кругами парят в вышине, и тучи несутся, будто отбрасывая их в обратную сторону.

Неподвижный, с деревянной спиной и деревянным лицом, напряженно устремясь вперед, он лепит коня своей ястребиной посадкой, и крылья согнуты. Они ждут нас, уже готовы выносить, его ждут. Он входит в стойло, ждет, когда конь лягнется, -- чтобы проскользнуть мимо и вскочить на корыто; смотрит оттуда поверх стойл на пустую тропу и только потом тянется наверх за сеном.

-- Черт бы его взял. Черт бы его взял.

КЕШ

-- Равновесия не будет. Если не хотите, чтобы перевешивался на ходу и в езде, нам надо...