А это крупный гофер Буллера, злобный, как чертяка. Резцы – ужас, как две ржавые стамески. Стоит в ведре на задних лапах, чирикает и зубами клацает прям на нас. Хьюб берет ведро и туда лыбится – а у него тоже зубы не подарок. Они со зверем чирикают, потом Хьюб открывает коробку с обедом и вываливает туда гофера, прям к термосу клетчатому, и к яблоку, и к сельдерею, и к бутербродам в пленке, – и захлопывает.
На лесоповале выпущу, говорит, и желтой улыбищей светит Дурынде Джун.
Ты осторожней, говорит Джун, а сама тоже лыбится, не перепутай, а то выпустишь ненароком бутерброд с сыром, а гофера съешь. Ага, говорит Шерри,
У меня первый урок – риторика, «Расскажи, что ты сделал для мамы в День матери». Ну и что мне говорить-то?
Трансмистер за бугром
…
– Да что ж такое! – орет стриженный ежиком седой американец из Портленда: лицо на полтинник, истекает потом, а новенький «додж поларо» жмется за эвакуатором у
Орет он из Пуэрто-Санкто, Мексика, в Тусон, Аризона, где купил последнюю трансмиссию, прежде купив вторую в Оровилле, Калифорния, – там он уплатил, особо не гундя, это
– Что ж такое-то! Короче: я ее выковыриваю и отправляю вам первым же поездом. Надеюсь, ваши механики тоже поторопятся, ясно? Пришлют мне новую, чтоб мы успели на праздник в Гвадалахаре – это через восемь дней. И я хочу вам
Однако о том, что волочет за собой двадцатичетырехфутовый жилой прицеп, он механикам из Тусона не сказал.
– Я десять лет на «доджах» езжу. Мы ж не хотим, чтобы из-за одной малости этими десятью годами все и кончилось?
Повесил трубку и обернулся ко мне. Я был следующий в очереди, его ближайший слушатель.
– Тут-то эти мастаки по Тусону и забегают, жопами дымя, а, Рыжий? – Он подался ко мне, будто мы сто лет знакомы. – Они ничего себе ребятки. Я б даже сказал, неплохо бы найти тут механика, у которого хоть
Янки снова всех победили, его по такому случаю разобрала любовь к землякам, и он решил сделать вид, будто не замечает, как давно я не брился.
– Тебя как звать-то, Рыжий? Ты мне чуток моего старшого напоминаешь, если этот мох сбрить.
– Дебри, – сказал я и пожал ему руку. – Девлин Дебри.
– И что привело тебя, Дев, в первобытный Пуэрто-Санкто? Дай угадаю. Природу щелкаешь. Я видал, как ты в опавшие букетики целился.
– Мимо, – сказал я. – Даже камера не моя. Отец дал. Мы с ним и с братцем моим приезжали сюда в том году – так отец ни одного снимка не сделал.
– Папаша, значит, тебя послал за прощелканными воспоминаниями. Небось ему понравилось сильно больше, чем мне.
– Опять промазали. Он меня послал за прыгающими бобами.
– Прыгающими бобами?
– За мексиканскими прыгающими бобами. В том году, когда приезжали, он тут познакомился с механиком, который еще разводил прыгающие бобы. Папаня купил из нынешнего урожая на сотню баксов.
–
– Пять галлонов. Папаня хочет раздавать по одному с каждой квартой мороженого, чтоб рекламировать новый вкус. Не прыгающих бобов вкус, а пинья-колады. Молочня у нас.
– Дебри, значит? – И он подмигнул – мол, шучу, не подумай чего. – Типа «пуща»?
Я ответил, что скорее типа «Польша». Он засмеялся.
– Ну, все
Он снова подмигнул и отчалил, дурашливо приподняв кепку и поклонившись остальным туристам, ожидавшим очереди позвонить домой.
Я отыскал его под пальмовым зонтиком у бассейна. Уверенность его уже слегка поблекла: может, рассуждал он,