Когда им шестнадцать

— Я понимаю. — Катя закрутила кончик косы. — Только обидно. Так хотелось, чтобы она была необыкновенной, героической. И чтобы она не поучала меня, а слушала, давала высказываться…

— Но ведь необыкновенность — это не только необыкновенные подвиги. Это и творческое отношение к своей работе, и смелость в отстаивании своих убеждений, и бескорыстная доброта.

— Этим всем мама не страдает, — сказала Катя со смешком. — Она презирает всех, кто живет сердцем…

Потом добавила, задумавшись:

— Значит, надо мне рассказ написать. Все-таки форма сочинений связывает.

— А почему бы тебе пока просто не вести дневник…

— Зачем? — она сдвинула брови.

— Он тебе пригодится и через десять лет, если ты всерьез захочешь писать. Такой, как сейчас, в пятнадцать лет, ты уже не будешь… Да, кстати, удивительно высокомерно ты пишешь об учителях. Неужели все они — плохие?

Катя вздернула подбородок.

— Так и знала. Конечно, вам положено их защищать.

— Теперь ты грубишь и мне. А зачем?

— Но если люди несправедливы…

— А ты всегда справедлива? Ты можешь мимоходом обидеть человека и даже не задумываешься над этим. Вот меня никогда не злили люди, требующие точных знаний по своему предмету… А сколько сил, любви отдает Анна Сергеевна своему химическому кабинету! У кого в районе есть такие приборы? И не получает за это зарплаты, почему же ты не могла ей помочь, без всякой торговли?

Катя выслушала мой монолог, опустив голову. Покусала губы. Потом полистала свою тетрадь, вздохнула и сказала:

— Вы идите, Марина Владимировна, не ждите меня…

— А ты?

— А я поброжу немного, подумаю. Когда ходишь — лучше думается. А то дома — я всегда у всех на глазах.

И проезжая в трамвае, я увидела ее, решительно шагающую под дождем, напрямик, через лужи…

Глава III РОДИТЕЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

Проводить родительские собрания для меня было пыткой. Я чувствовала себя девчонкой перед взрослыми усталыми людьми. Поэтому старалась никого из ребят не ругать, в каждом находить что-то хорошее, от чего светлели материнские лица.

Катя училась не в моем классе, я только преподавала у них литературу, но ее отец однажды пришел и на мое родительское собрание. Сел впереди, маленький, седенький, в тесноватой ему военной форме, и строго наблюдал, как я расхваливала своих учеников.

Потом поднял руку.

— Разрешите?

Я замолчала, а он встал по стойке смирно и начал громить мой либерализм. Заодно произнес речь против разболтанности современной молодежи, с которой мы, учителя, мало требуем.

Родители моего класса обрадованно загалдели. Он точно открыл шлюз их возмущения. Оказалось, что мои утешения их только настораживали, особенно в сочетании с двойками в дневниках. Отец Кати умело направлял этот стихийный обмен мнениями. И в конце концов, ни до чего не договорившись, но довольные родители стали расходиться.

Потом мы вместе пошли домой. Я все ждала, что он начнет расспрашивать меня о Кате, но он говорил о методике преподавания литературы, о перегрузке школьников, и лишь в трамвае, галантно уступив мне место, сказал, полувопросительно:

— Вы, кажется, с дочкой подружились.

Я улыбнулась.

— Ну, как она? Ругает меня?

Я пожала плечами.

— Мы мало говорим о вас.

— Трудный она ребенок! Вот все говорят — переходный возраст. А сколько он может тянуться?! Одна радость — мальчиками не интересуется. Мать ее убедила, что тряпками, мальчиками увлекаются только дуры…

— Ну, в ее возрасте все тряпками и мальчиками интересуются… — сказала я.

— Мы так боимся ее не дотянуть до института… Жена болеет, но не хочет уходить с работы, чтоб не превращаться в домохозяйку. А семья требует заботы…

— А Катя?

У меня Катя с восторгом предлагала свои услуги: подметала, вытирала пыль, и однажды, пока я хозяйничала на кухне, даже помыла пол. Правда, после моего возмущения обещала этого больше не делать.

— Катя у нас набалованная. Никакой сознательности, без напоминания ничего не сделает. Жена говорит, когда я ругаюсь: «Мне легче самой сделать, чем ей десять раз напомнить».

Отец Кати выглядел много старше своих лет, как почти все, кого коснулась война. Хотя держался прямо, подтянуто. Выдавали возраст даже не лысина, не седина, а усталые глаза в набрякших мешках, тускневшие, как только он переставал следить за собой.

— Неприятности бывают на работе, нервничаю, домой прихожу — усталый, а она грубит, нахальничает — вот и срываюсь…

— А вы бы ей рассказали…

— Ребенку? Не хватало еще с собственным ребенком делиться…

Он засмеялся.

— Вы, кажется, принимаете Катьку за сознательного человека. А она еще совсем несмышленыш.