Когда император был богом

Взгляд ее стал рассеянным, словно она унеслась куда-то далеко. А снаружи вздымал пыль сухой горячий ветер, прилетевший с юга и продувавший насквозь всю пустыню.

Пыль была здесь повсюду. Белая, мягкая, мелкая, как тальк. От нее воспалялась кожа. Горели глаза. Шла носом кровь. Пропадал голос. Пыль набивалась в ботинки. В волосы. Попадала в трусы. В рот. В постель.

Пыль проникала даже в сны.

Просачивалась сквозь двери и окна, сквозь трещины в стенах.

Мать мальчика целыми днями только и делала, что сметала пыль. Время от времени она оставляла веник и поднимала голову.

– Все бы отдала за пылесос, – говорила она.

Как-то вечером, прежде чем лечь спать, мальчик написал свое имя на слое пыли, покрывшей стол. Ночью, пока он спал, пыль продолжала проникать отовсюду.

Утром его имя исчезло.

Отец мальчика часто называл его парнем. Когда хотел похвалить, говорил: «Молодчага!» Когда был недоволен, говорил: «Ну ты и фрукт!» «Мы с тобой лучшие друзья», – часто повторял он. Если ночью мальчику снился кошмар и он просыпался от собственного крика, отец всегда входил в его комнату, присаживался на кровать и гладил сына по коротким черным волосам.

– Спокойно, парень, – говорил он. – Все в порядке. Я с тобой.

В сумерках небо становилось кроваво-красным, и сестра мальчика звала его на улицу, за барак, любоваться закатом.

– Посмотри на солнце. Отведи глаза. Опять посмотри. И снова отвернись.

Смотреть на солнце, объясняла она, можно только так. Если пялиться на него слишком долго, не отводя глаз, можно ослепнуть.

Пока багровые отсветы на небе переливались и гасли, они показывали друг другу все, что успевали заметить: собаку, которая охотилась за дикобразом, маленькую розовую раковину, сброшенный панцирь жука, колонну муравьев, марширующих по песку. Иногда им везло, и они видели, как португальская леди прогуливается вдоль изгороди под ручку с мужем Сакамото. Иногда им встречалась леди в белом тюрбане – про нее рассказывали, что за одну ночь в поезде она потеряла все волосы. Иногда они видели мужчину с сухой рукой, который жил в квартале № 7. Если день был особенно удачный, он поднимал свою высохшую руку и махал в знак приветствия.

Однажды вечером, когда они гуляли вместе, мальчик схватил сестру за руку.

– Ты что, сдурел? – спросила она.

Он похлопал себя по запястью:

– Время. Сколько сейчас времени?

Сестра посмотрела на свои часы с таким удивлением, словно никогда прежде их не видела.

– Шесть часов, – ответила она.

Ее часы показывали шесть часов уже несколько недель. Она престала заводить их с того самого дня, когда они сошли с поезда.

– Как ты думаешь, что сейчас происходит у нас дома? – спросил мальчик.

Девочка снова посмотрела на часы, потом подняла взгляд к небу, словно пытаясь перенестись за сотни миль.

– Думаю, дома все хорошо, – сказала она. – Все там отлично проводят время.

И снова зашагала вперед.

Мальчик представил себе улицу, обсаженную деревьями, закат, зеленые лужайки, мальчишек, играющих в мяч на заднем дворе, девочек, играющих в классики. Представил, как матери достают из духовок аппетитно пахнущие сковородки, а отцы возвращаются с блестящими кожаными портфелями и кричат от дверей: «Дорогая, я дома!»

Ему казалось, что в мире, лежавшем за пределами проволочной изгороди, всегда шесть часов вечера. Может, вечера среды, а может, четверга. И люди там всегда собираются обедать.

В начале осени в лагерь стали приезжать фермеры, нуждавшиеся в сезонных работниках. Комитет по вопросам эвакуированных разрешил молодым парням и девушкам работать на сборе урожая. Некоторые из них поехали на север, в Айдахо, собирать сахарную свеклу. Другие – в Вайоминг, собирать картошку. Третьи – в Тент-Сити, в Прово, снимать урожай персиков и груш. В конце сезона некоторые вернулись в новехоньких ботинках фирмы «Флоршейм». Другие – в тех же ботинках, в которых уезжали. Они были очень недовольны и клялись, что никогда больше не подрядятся на такую работу. Говорили, что их обвели вокруг пальца. Вытерли о них ноги. Рассказывали, что там, где они работали, им запрещали ходить в местную забегаловку. В кино. В галантерейный магазин. Повсюду их преследовали надписи: «Япошкам вход воспрещен». Лучше уж сидеть за проволочной изгородью и не высовываться, говорили они. Будет меньше проблем.

Это были черные мужские полуботинки. Размер сорок с половиной. Очень узкие. Мальчик вытащил их из чемодана. Сунул руку в один и ощупал овальные углубления, оставленные пальцами отца. Закрыл глаза и понюхал руку.

Сегодня она ничем не пахла.

Неделю назад ботинки еще хранили запах отца. А теперь он выветрился без остатка.