Когда император был богом

– Вы что, не видите, что им на все наплевать? – заорал он, когда мы бросились к выходу.

Не останавливаясь, мы закрыли уши руками.

Он так и не устроился на работу. Компания, в которой он служил перед войной, прекратила свое существование вскоре после налета на Пёрл-Харбор, так что возвращаться ему было некуда. В другое место его бы не приняли; никому не нужен был пожилой человек слабого здоровья, только что вернувшийся из лагеря для неблагонадежных иностранцев. Целые дни он проводил дома, читая газеты с помощью лупы и делая какие-то записи в маленьком синем блокноте. Иногда выходил в сад и поливал траву на лужайке или подметал крыльцо. Днем, когда мы возвращались из школы, готовил нам перекусить: крекеры и сок, или тарелка яблок, аккуратно очищенных и нарезанных.

Он всегда радовался, когда мы приходили домой.

– Расскажите, что у вас новенького, – просил он, едва мы переступали порог.

Мы сидели рядом с ним в кухне и рассказывали о школе. О погоде. О соседях. Обо всем, о чем говорили до войны. И ни о чем другом. Он наклонялся вперед и, казалось, внимательно слушал. Но что бы мы ни рассказывали («Во время диктанта в ухо мисс Кэмбелл залетел мотылек. Дональд Харцбекер отстранен от полетов до конца жизни»), его реакция всегда была одинаковой.

– Неужели? – спрашивал он.

И, судя по всему, думал о чем-то другом.

Может быть, о маме. Скучал по ней и надеялся, что сегодня она придет с работы пораньше. Может, представлял, как в этот самый момент она отмывает унитаз в чужом доме и видит свое отражение в его блестящей поверхности. А может, вспоминал обещание, которое дал ей вскоре после женитьбы. «Тебе никогда не придется работать», – сказал он тогда. Наверное, теперь он чувствовал угрызения совести за то, что не сумел это обещание выполнить. Может, он думал о том, что на ногах у мамы выступили синие вены, руки стали красными и шершавыми, и каждый вечер, поднимаясь по ступенькам крыльца, она двигается медленнее, чем в прошлый раз. А может, он вообще не думал о ней. Не исключено, что его тревожила какая-нибудь новость, которую он узнал утром из газет («Африканские шейхи используют в качестве тюрбанов пеленки, полученные по ленд-лизу» или «Японский император отрицает собственную божественность»), и он уже не мог воспринимать никаких других новостей.

Трели птиц становились громче и настойчивее, солнечные лучи разгоняли утреннюю прохладу. Мама вставала рано утром, готовила нам завтрак, потом повязывала голову белым шарфом и шла на автобусную остановку. Она больше не пользовалась помадой, носила бесформенное черное платье и туфли без каблуков. В ее коричневой хозяйственной сумке лежали щетки и тряпки. «Без всего этого мне не обойтись», – повторяла она. Всегда торопилась и никогда не жаловалась.

– Ведите себя хорошо, – говорила она, обернувшись к нам от дверей.

Каждое утро, просыпаясь, мама вспоминала, что ей есть куда идти, и это было для нее большим облегчением, как она призналась нам много лет спустя.

Дни становились длиннее, а отец все реже выходил из своей комнаты и все больше времени проводил в одиночестве. Он бросил читать газеты. Больше не слушал с нами по радио передачу «Доктор IQ».

– В голове у меня и так стоит постоянный шум, – объяснял он.

Почерк, которым он заполнял страницы своего блокнота, становился все мельче и неразборчивее, и наконец он перестал писать. Подойдя к дверям его комнаты, мы всякий раз видели, что он сидит на краешке кровати, сложив руки на коленях, и смотрит в окно, словно чего-то ожидая. Иногда он надевал пальто, будто куда-то собирался, но не мог заставить себя дойти до дверей.

Время от времени мы приносили ему шляпу и звали на прогулку, но он только улыбался и качал головой.

– Мне за вами не угнаться.

Вечером он укладывался спать рано, часов в семь, сразу после ужина. «Хочется, чтобы этот день поскорее закончился». Но спал беспокойно и часто видел один и тот же сон: прошло уже пять минут после комендантского часа, а он еще не вернулся за проволочную изгородь и что-то мешает ему это сделать. Всякий раз он просыпался с криком.

– Я опоздал!

– Ты дома, – успокаивала его мама. – Все хорошо. Тебе больше некуда спешить.

Первые признаки наступающей весны: тепло, набухшие почки, отсутствие длинных списков погибших. Все матери вернулись в свои кухни. Все отцы – те, кто остался в живых, – домой, и им больше не угрожала опасность. Солнце сияло на небе. Пока оно еще не поднималось слишком высоко. Постепенно жизнь вошла в прежнюю колею. Мы снова разговаривали с людьми. На улицах. В парке. На школьном дворе. Кое-кто начал с нами здороваться. Не все. Только некоторые.

Поначалу мы делали вид, что не слышим, но быстро сдались. Мы поворачивались, кивали, улыбались и продолжали свой путь.