Когда кончаются игры

Было бы проще, если бы Хаски врал. Кай стискивает зубы, чтобы унять дрожь. Выпрыгнуть со второго этажа, и без свидетелей, было непросто. Почти сутки при ноющей боли в руке делать вид, что с тобой все в порядке и не плакать, терпеть. Каю казалось, если мама заметит перелом, она придумает что-то, чтобы спрятать ребенка дома, не ходить к доктору. И тогда все усилия напрасны.

Какое-то время потом были добрые люди, которые делали вид, что им не все равно. Они хлопотали над Каем и выспрашивали: как часто папа пьет, как часто распускает руки, бьет ли маму или только его и как же это мама-то позволяет? Кай не мог попасться на лжи, потому что кроме перелома все было правдой.

В детском доме было так же страшно, временами тоже больно, но даже там он не жалел, что смог сбежать. Ему казалось, что у родного отца такие права на него, что однажды он мог убить Сашу.

И Кай каждой порой кожи чувствует, что сейчас такая же власти над ним, право обладания, и у Хаски. Потому что Хаски столько раз его спасал, что теперь может и уничтожить. Кай и не заметил, когда успел так запустить эту ситуацию.

— Я ее из-за тебя убил, — сквозь зубы выдыхает Хаски. — Ты ведь сам знаешь… А получается, что зря.

— Я тебя не просил, — срывается Кай. — И ты знал!..

— Кай, отойди, — команду Акросс. — Я его пристрелю.

Хаски поднимает пистолет выше, к сердцу.

— Только дернись.

— Ты не выстрелишь, — заверяет Акросс, но Кай чувствует свое будущее. Рана от пули в груди начинает болеть за секунду до того, как Хаски нажимает на курок.

Сильным ударом Кая толкает назад, время застывает, сгущается вокруг него, и Кай слышит женское, почти истерическое:

— Что ты наделал?! Зачем?! Ты должен был защищать Кая, я это в тебя вкладывала!

— Я что, похож на марионетку или верного пса?

— При чем тут?.. Какой смысл в том, что ты говорил? В том, что сделал, если в итоге ты пытаешься убить Кая?

— Слишком много клином на нем сошлось. Слишком жутко от себя, от этой преданности…

— И ты решил избавиться от этого, убрав Кая?.. Ты меня недооцениваешь, Хаски.

Кай видит платье пышными юбками, но образ расплывается, становится похожим на облака. Время застыло, но боль — нет. Она распространяется от ранения по телу, тянет к полу и с утроенной силой вспыхивает, когда Кай наконец падает. Кто-то гасит мир.

Кай тонет, и это кажется ему логичным, как если бы последним воспоминанием была перевернувшаяся лодка. Но вода кругом черная, и он не может вспомнить, как правильно плавать. Волны толкают его то к спасительному берегу, то к темной, беспросветной глубине.

В конце концов, от Кая ничего не зависит, но, уже выбившись из сил, он ощущает под пальцами ил, вытаскивает себя на берег. На желтом песке остаются красные кляксы, но Кай не ранен, только жжет плечо и саднит отчего-то горло. Какое-то время он лежит, вцепившись в берег, пытается отдышаться. Волны облизывают его ноги, но больше не могут затащить обратно, в штормовое черное море.

И все же — Каю беспокойно, как оказаться в фильме ужасов. Он приподнимает голову, чтобы осмотреться, куда попал. На берегу уже есть чьи-то следы, цепочка их уходит в лес. Одиночество тут жутко настолько, что Кай поднимается и идет искать этого единственного человека, оказавшегося с ним в одной западне.

При входе в лес окружающий мир начинает меняться, скрывается черное море, даже просвет к нему теряется, и сам лес как картинка-мозаика перестраивается, стесывается, и вокруг Кая уже пустырь с месивом грязи, обнесенный колючей проволокой. Кай сглатывает, осматриваясь, и вместе со временем в этом мире запускается и проливной дождь, и откуда-то издали слышен приближающийся собачий лай. Этот звук, шум своры, похож на цунами.

И вся эта лавина производит на Кая такое впечатление, словно явились Всадники Апокалипсиса. Прежде, чем успевает осмыслить это разум, приходит в движение тело, и Кай, оскальзываясь, спотыкаясь, но с низкого старта поднимаясь снова, рывками, бежит вперед к забору, к колючей проволоке, он попадается в этот клубок как рыбка в сеть.

Собаки, уже не те жалкие и умилительные создания, что тыкались в руку мокрым носом и смотрели грустными глазами — машины для убийства, которых не научили жалости. И Кай, как и полагается обычному человеку, боится за себя, изо всех сих рвется вперед, через проволоку, оставляя на ее шипах клочки одежды, раздирая кожу до крови.

В ту секунду, когда он почти выбирается на свободу, где его не достанут, исчезает и ливень, и проволока, и лай. Кай посреди вагона движущегося электропоезда. Старого, с деревянными лавочками, с протертым полом, заплеванными окнами и исписанными стенами. Сидения тут отчего-то огромные — по плечо Каю, и он не сразу понимает, что это он маленький. За спиной — потрепанный рюкзак, за окном похороненные под снегом леса.

— Я смог сбежать? — вслух спрашивает Кай. — Разве я не опоздал тогда?