Когда мир изменился

— Короче, маэстро. Терпение Святой Конгрегации в моём лице не столь безгранично .

…Он любил ходить пешком по веселым улицам Армере. Под ярким солнцем, в широкополой шляпе и лёгком плаще; легкомысленные вывески над трактирами, служившие столами бочонки, уставленные кружками с пенящимся элем; низкие вырезы на белых блузках девушек-подавальщиц и цветастные платки, которыми подвязаны тёмные, вьющиеся колечками волосы. Ах, Армере, Армере, любовь моя и радость, как же прекрасны твои мощёные булыжником мостовые, черепичные крыши, кипарисы и олеандры, цветущий жасмин и розы!.. И как же печально сознавать, что со многой мудростью пришли и многие печали, и дверь гроба уже ждёт тебя, и даже радости, что способны дарить весёлые прелестницы, уже не для тебя!..

— Маэстро, прошу вас, конкретнее. Где, когда и при каких обстоятельствах вы…

— Да-да, святой отец. Всё забываю, что вам интересен только и исключительно этот колдун… Печально.

…Был карнавал. Один из множества карнавалов в Армере, лица скрыты масками, фигуры окутаны плащами. Здесь нет сейчас простонародья и знати, все равны и все говорят друг другу «ты».

Он, маг Гольдони, не плясал, он сидел, потягивая подогретое вино со специями. Прелестницы проносились мимо, а думалось отчего-то не о них, и даже не о последних алхимических успехах, а том, сколько ещё таких карнавалов суждено будет ему увидеть?..

— Позволите, маэстро? — спросила его высокая фигура в широченной шляпе и маске Морового Доктора; длиннющий клюв и круглые очки, широкий mantello дорогого чёрного шёлка. И запах, сладковатый сильный аромат духов и притираний, словно у записной куртизанки.

— Очевидно, чтобы отбить запах тления.

— Именно так, сударь некромаг. Но тогда я этого ещё не знал…

Голос у фигуры звучал странно, с пришептываниями и шепеляво, точно язык и губы плохо слушались хозяина. Но, в конце концов, это карнавал, тут всё позволено. Ну, или почти всё.

— Прошу вас, синьор.

— Благодарю, маэстро. Я вижу, вихри карнавала уже не прельщают вас?

— Ну отчего же, синьор. Вино с прекрасным букетом, танцы на мостовых, веселье и радость — я люблю за этим наблюдать. В мои почтенные годы, синьор, уже не слишком-то прилично предаваться вакхическим танцам. Впрочем, вы ведь тоже не спешите присоединиться?..

— Туше, — засмеялся Моровой Доктор. — Вы правы.

— А смех у него, синьоры, был странный и неприятный. Так, наверное, мог бы смеяться висельник, только что вынутый из петли.

— И вы ничего не заподозрили, маэстро? Вас ничего не насторожило?

— Помилуйте, падре! Я всё-таки не вчера родился.

— Так что привело вас ко мне… коллега?

— Вы проницательны, маэстро. Простите, что я вынужден скрывать лицо своё под маской. В своё время вы всё узнаете и, не сомневаюсь, поймёте мои мотивы.

— Мы на карнавале, синьор. Маски тут естественны.

— Вы правы. Мы на карнавале жизни, увы, очень кратком. Несправедливо кратким.

— О да. Трудно не согласиться.

— В таком случае, наверное, вы поймёте, отчего я обратился к вам…

— И далее, синьоры, он поведал мне длинную и печальную историю, каковую, я думаю, нет нужды приводить здесь полностью. Несправедливости, интриги завистников, нищета и болезни якобы привели моего собеседника на самый край могилы. Он уже совсем предался было отчаянию, но в руки его попали некие рукописи, содержавшие рецепты силы и могущества. Единственное, что для этого сперва требовалось… умереть.

— Я не ослышался, синьор? Умереть, вы сказали?

— Умереть, маэстро. Но, как говорится, смерть — это только начало.

Он слушал маску жуткого Доктора и думал, кому он побежит докладывать об этом разговоре. Ну, во-первых, его милости. Он любит знать обо всех интересных идеях в его виконстве. Во-вторых, инквизиторам. Пусть, канальи, сделают соответствующую запись в своих кондуитах, что маэстро Гольдони есть доброе чадо церкви Господа нашего. В-третьих…

— Погодите извещать кого-либо о моих словах, — в голосе Доктора, шепелявящем и неприятном, слышалась явная насмешка. — Учёному вашей широты взглядов и уникальности научных интересов, право же, не к лицу унижаться перед монахами. Дослушайте меня.