Когда море отступает

— Их поработил не кто-то другой — они рабы самих себя! Словом, это не совсем так. От них и нельзя много требовать.

Солнце заходит в тучу. В гулком кессоне играют дети, и матери никак их не дозовутся — сам господь бог их не загонит домой! Визг ребят далеко разносится в воздухе, в их криках есть что-то по-особенному волнующее — так много в них счастья и мира.

Неужели же это так просто? Значит, стоит только посмотреть на играющих детей?

— Валерия! Я сам не мог бы определить, когда именно мне пришел в голову ответ. Послушайте, Валерия… Ну, а если… Об этом я себя спрашивал все время, пока находился здесь… Ну… ну, а если снова… А? Понимаете, что я хочу сказать? Все: и война, и все остальное… И Жак тоже… Да, и Жак. Я бы, Валерия… Я бы действовал так же.

На мгновение судорога перехватывает ему горло, а затем он с ожесточением несколько раз повторяет:

— Я бы действовал так же, я бы действовал так же, я бы действовал так же…

Радостные крики ребят успешно соревнуются с визгом стрижей. Ветер возвещает прилив. Оливье будет спать со своей «кроветкой» под подушкой, и ему приснится огромный «канайец», подбрасывающий его до облаков. Фифомфи, фифомфи, Оливье!

В Воге Козлик подправляет линию крыльев своих амуров в том месте, где крылья соприкасаются. Проблема устойчивости сложна; ведь это тоже конструктивная деталь. Нужно привести в состояние полной гармонии прекрасное и полезное. Козлик в раздумье смотрит на скульптурную группу. Ходит вокруг четырехугольного камня. «Канайец» был прав! Хрупкие вогейские амуры, вдвоем, сплетшись руками, способны выдержать страшную тяжесть, которая раздавила бы их по одиночке. Вот так должно быть и «в жизни»!

В Вервилле, перед гостиницей, которая раньше называлась «Освобождение», маленький Куршину распевает:

Молвит мама: — Съешь-ка луку,
Лук целит, а не вредит.
— Мне лук претит — он кругл на вид.
— Ишь, форсит! Ей лук претит!
С этой девкою хоть плачь:
Парень нужен ей — не врач.

Затем вдруг обрывает пение, сплевывает в ручей, поводит плечами и говорит с нежностью в голосе:

— Дурашливый малый этот канайец!

Крайслер останавливается у начала дороги, ведущей в летний лагерь. Беранжера болтает с иностранцем. Затем она одна идет проселком.

— Скорей, скорей, Валерия! — говорит Абель. — Уж очень вы копаетесь. Мы не успеем погрузить ваши вещи в автобус.

Валерия с изумлением смотрит на этого успокоившегося великана, улыбающегося свободным детям. Руки у него все такие же тяжелые, но сейчас они доверчиво раскрыты.

Худая, быстроглазая девчонка, размахивая сеткой, слащавым голосом поет: «Счастливая доля — как роза на воле. Когда училась в школе…» В последний раз пение доносит до слуха Абеля слова, гладкие, как голыши. Только Малютка могла бы сказать Абелю, что загадочные эти слова означают всего лишь: «Моя суженая — роза на воле». Но Беранжеры нет около него. Отныне живость, легкость, обворожительная беспечность, искрометность будут в сознании Абеля неотделимы от Беранжеры — сказочной принцессы, которую разрезали пополам. Да. Уж лучше пусть Абель так никогда и не узнает прозаического истолкования, лучше пусть он увезет с собой судьбу — розу на воле, розу Арроманша, розу блиндажей и геометрически правильных могил с кленовыми листьями на плитах, незабываемую розу дюн, дикую и соленую, как слеза, расцветающую только в июне, когда море отступает…

Арроманш, июль 1958.

Шелль. Арроманш.

Сен-Жак-Кап-Ферра.

Шелль, май 1963.