Когда мы были людьми (сборник)

Она не поняла. Хмыкнула.

– Ну, ты как-то моложе нас всех.

– Я просто тише живу. Тише едешь – дальше будешь.

– Законсервировалась?

– Ага.

Она обернула ко мне свое мокрое лицо с уже смытой косметикой, с ровной, прилипшей к голове стрижкой, этакой черной волной, и заговорила, явно обращаясь не ко мне. А опять куда-то в надвигающийся сумрак, ведь начало вчереть.

Она говорила, как читала молитву или стихи. И облизывала губы и трясла головой:

– Я любила его.

– Кого его?

– Мужа. Он простой электрик. Да и я, кто я – секретарша в суде. Я видела в том суде, как быстро живут люди. Женятся-разводятся. А у нас не так. У нас росли двое дочек. Ласковые, добрые. Они теперь в городе, замуж вышли. Им, наверно, хорошо.

А у него что-то повредилось, какой-то орган. И врачи крутили его. И в область он ездил. Там то одни таблетки припишут, то другие. Нет, не рак, что-то другое. Главное, что он это понимал. И я это понимала. Но нам было достаточно того, что уже тридцать лет мы бок о бок, и мне никто не был нужен и никто не мил. Кроме дочек, конечно. Нет, недостаточно тридцати лет. Я бы с ним прожила триста лет. Тысячу. Он знал только простые слова и был не так уж и грамотен, я грамотнее. Но мне никогда не было за него стыдно, и ему за меня, он признавался, тоже. Нет, на руках он меня не носил. Зачем. А вот даже сядет за стол, я ему окрошку поставлю. Ест и любит меня глазами, кожей. Володя, у тебя такое было?

Я молчал. Она не ждала ответа.

– И вот все! И теперь я живу каким-то мышиным хвостиком. Самого моего тела и головы нет, а я живу. Вот этим хвостиком и я под Сосыху поехала.

– Под Сосыху! – повторил я ее слова, – и мне показалось, что это бессодержательное словосочетание что-то объясняет. Не под Сосыхой ли мы живем всегда? Встречаемся с абы кем, даже если это и одноклассники, пьем, объедаемся, врем друг другу.

– Да, под Сосыхой!

Теперь она меня не понимала.

– Но иногда вот, как сейчас, мы живем в другом мире. Уже настоящем, – говорил я однокласснице. – И недавно так же было. Мы родные все. Мы – одноклассники. Все, кто близки друг другу, – одноклассники. Мы только про саксафон забыли да вот запамятовали слова песен. Кто такая Юлия Друнина, знаешь?

– Нет.

– Ну вот, и хорошо, что не знаешь. Будем жить медленно.

Дождь почти кончился, чуть накрапывал. И мы подходили к какой-то рощице. За ней наша станица, наша школа.

Глеб отцепился от компании. И стал махать руками, предлагая всем поплясать на этой вот поляночке, на этой площадке.

И первой согласилась, надо ли было ее упрашивать, Зинка в своих рейтузах. Она притопнула ногой, сошвырнула тапочки. И ее топ подхватила морщинистая щепка Кузякина. На ее лице теперь не было морщин и въевщейся злобы.

И все тоже задвигали ногами, пришлепывая, кто босый, кто обутый. Мокрые шляпы полетели в небо. Сумки были откинуты в траву. И что это был за танец?! Это было совмещение всех танцев в мире. Кузякина виляла бедрами, а Глеб то втягивал, то отпружинивал свой живот: «Гип-эй» – кричал он. Гип-эй!»

Ему вторили. Они не были смешны, мои одноклассники. И не страшны. И мне за них не было стыдно, потому что я сам кричал «Гип-эй!» и отшвыривал ногой мешавшую резвиться мокрую солому.

Воют волки

Я долго выбирал рамку, чтобы она не была главной, не выпирала, а лишь слегка подчеркивала простецкую улыбку, усы твердым валиком, полноватую фигуру представителя северной фауны.

Выбрал. Рамка мутновато-зеленого цвета придавала мужественность детскому лицу и гармонировала с камуфляжной майкой.

Этого человека я совершенно не знаю. Он для меня – слабое эхо давнего твоего разговора. Однажды только по телефону я слышал его голос. Он мне показался неуверенным и неподходящим для его героической профессии.

Я пристроил портрет на видное место, напротив письменного стола. Чуть скосишь глаза – и вот он: усы, жирные глаза. Скорее всего, что снимала его ты. Очень уж доволен. Прямо-таки исполнение всех желаний. Конечно, он принял на грудь граммульку и имел дело с тобой. Почти полный комплект уютного счастья.

Я повесил портрет на стену. Теперь надо придумать версию для любопытных.

Отвечать небрежно:

– Цэ ж бард Сэрж Мурманский.

Специально с кубанским отливом.

– Так это он про «Курск»?

– Кому ж еще.

Любопытным хватит и этого.

Но вранье мне надоело, и я коротко стал рубить правду: «Брат!»

Кто же мне он еще.

Я нашел эту стопку фотографий в пурпурного цвета пакете фирмы «Кодак». Пакет тот был засунут в укромное место, на верхотуру книжного шкафа. Не сказать чтобы обомлел, просто какой-то змеиный холодок пробежал по позвоночнику. А потом я даже обрадовался, как радуются дурному приключению.

– Раз-два-три, – зачем-то я сказал сам себе. – Это, верно, будешь ты!

Полную растерянность лучше всего прикрывать детскими стихами. Прикрывать от себя же.