Когда мы были людьми (сборник)

И отомстилось рубакам-полицаям.

Их тоже ликвидировали «механизированно». С чистотой и точностью. «Орднунг» – «порядок». Но как-то напоминает «орду».

Казнили «зондеркоманду» и усердных приспешников ее с ублюдочными лицами. Вейх, Псарев, Жирухин.

Зондеркоманда СС 10 А. Вот как она называлась.

Что-то похожее на «Зонд», солнце то есть. У немцев «Зонтак» – воскресенье.

Неужели «солнечная команда»?

И привезли свежешкуренные сосновые столбы, скобы, провода. Сначала думали: радио проводить, а потом оказалось – для виселиц.

Что народ? Одобрял и глаза прятал… Не любят этого русские.

Полуторки с деревянными кузовами чуток поддавали газу. Отъезжали от столбов. И уходила из-под ног земля, на которой они услужливо и удало «раскалывали» саблями земляков-коммуняк.

Сколько бы ни писали о поисках Китеж-града: а тут и оперы, романы – все мимо. Не находится русская утопия. Будь хоть трижды Римским-Корсаковым.

А наша утопия? Вот она. И приметы ее налицо. Течет Кубань. Тяжело и серо, волны цинковые. На высоком новом бережку сохнут травы. Весной они зелены, а осенью рыжие до кровавости. Оторопь берет.

И ничего.

Тут бы Спас на Крови построить. Церквушку хоть какую, часовенку…

Но…

Не «нокай» на душу свою!

Из нового «супер-пупер», богатого дома, из широких ворот выскакивает девчонка. Чья она – не наследница же этой роскошной недвижимости? Узкая талия, тонкие брови, голый пупок на плоском, модном животе. Ни девочка, ни девушка. Аэлита, марсианка. Элита?! И какая-то она вся воздушная, прыгучая. А может и наследница?! Биг знае…

За что судить беззаботную юность?! Этого лягушонка, приобретающего облик царевны. Не судьи мы. «Не судите и не судимыми будете». Это Божий Завет.

И ведь не знает «племя младое, незнакомое» про коммуну Задиора, про вечное наше «ледовое побоище». Сотовый телефон в бирюзовой сумочке на шее. Из него вырывается бесхитростная песенка «Какао-какао». А потом о том, что погоду в доме легко уладить с «помощью зонта». И коленки у этой тростинки ритмично дергаются.

Пусть она потанцует.

Я же помолчу. И тусклое небо стряхивает с себя холодные, мелкие слезы.

Прописи Эссе

А (Апулей)

– Ап!

– А-ап!

– Апулей!

Это цирковое восклицание. С него, а не с велеречивого Гомера, начинается литература. «Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына», – вздымала свой, похожий на амфору, бюст преподавательница античной. И мы засыпали. Но не таков Апулей, которого охотно читал Пушкин вместо Цицерона. Его, Апулея, «Метаморфозы», его осел, путающийся с красавицами, и эти красавицы, обманывающие ословечеловека, срамные места в тексте… Все волновало молодую кровь. В букинистическом магазине на Рабоче-Крестьянской я купил тяжеленный том, вышедший в «Литературных памятниках». Кто-то ногтем подчеркнул те самые места: «Она всего меня приняла без остатка» и т. п. А как соблазнительны нимфы и сильфиды в кисейных одеждах на празднике Дионисия!

У Апулея не было жеманства, то есть пошлости.

Мы, студенты Волгоградского педа, подрабатывали на консервном заводе. И по две-три банки «килек в томате» нам разрешалось проносить через проходную.