Когда мы были сиротами

Прошагав несколько минут в северном направлении, я стал замечать, что дома здесь разрушены меньше. Это, впрочем, не сделало мой путь более легким; поскольку крыши тут остались в основном целыми, приходилось двигаться в сумеречном свете — фонарь я берег до темноты — и нередко пробираться на ощупь до следующей пробоины. Почему-то теперь попадалось больше битого стекла и канав с застоявшейся, тухлой водой. Часто я слышал торопливый шорох пробегавших мимо крысиных стай, а однажды наткнулся на дохлую собаку, но стрельбы здесь слышно не было.

Именно на этом этапе путешествия я поймал себя на том, что снова вспоминаю, как мы прощались с Дженнифер в тот солнечный день в маленькой школьной гостиной, — особенно ее лицо, когда она, совершенно серьезно клялась, что станет «помогать» мне, став старше. Один раз, пробираясь на ощупь вдоль стены, я представил нелепую картинку: бедная девочка ковыляет за мной по этим мертвенным катакомбам, полная решимости выполнить свое обещание, и я вдруг так разволновался, что едва не заплакал.

Потом я набрел на дыру в стене; впереди ничего не было видно, и жутко несло испражнениями. Я понимал: чтобы не сбиться с пути, необходимо пролезть в следующую комнату, но не мог заставить себя сделать это и прошел мимо. Брезгливость дорого обошлась мне, потому что потом долго не мог найти другой дыры, и у меня возникло подозрение, будто я все дальше отклоняюсь от маршрута.

Когда окончательно стемнело и пришлось включить фонарь, я стал все чаще спотыкаться: то о ножку почти целого комода или алтаря, то о кровать, когда оказывался в почти нетронутой комнате, где мебель была лишь слегка сдвинута с мест, словно люди только что вышли по делам. Но рядом с такими комнатами я видел и полностью разрушенные или затопленные.

Попадалось все больше тощих бродячих собак; я боялся, что они начнут нападать на меня, но они неизменно поджимали хвосты и шмыгали в темноту, рыча, если я направлял на них луч фонарика. Мне повстречались три собаки, свирепо что-то рвавшие на части, я даже выхватил пистолет, поскольку не сомневался, что они на меня набросятся, но и эти псы лишь проводили меня смиренными взглядами, словно признавая превосходство человека, способного мстить.

Словом, я был уже в какой-то мере подготовлен и не слишком удивился, когда повстречал первую семью. Я высветил людей, прячущихся в темном углу, своим фонариком: несколько детишек, три женщины и пожилой мужчина. Они сидели в окружении тюков с нехитрым скарбом и в ужасе смотрели на меня, ощетинившись подручным «оружием», которое опустили, лишь услышав мою мирную речь. Я пытался выяснить, далеко ли находится Восточная печь, но они только непонимающе смотрели на меня. В соседних домах, куда все чаще можно было войти уже сквозь дверные проемы, а не пробоины в стенах, я видел еще три или четыре такие семьи, но и от них узнал не больше.

Потом я вышел на довольно просторную площадку, дальний конец которой был тускло освещен красноватым светом фонаря. В тени, окружавшей относительно светлый островок, столпилось много народу — тоже преимущественно женщины, дети и лишь несколько престарелых мужчин. Я, как обычно, спокойно обратился к ним, но, сразу ощутив в атмосфере нечто странное, замолчал и достал пистолет.

В мерцании красноватого света все лица повернулись ко мне, но тут же взгляды собравшихся обратились в дальний угол, где дюжина ребятишек, собравшихся в кружок, склонились над чем-то, лежавшим на земле. Кое-кто тыкал папками в то, что там находилось, и тут я заметил, что многие взрослые держали заостренные лопаты, кухонные ножи и прочие самодельные орудия. У меня появилось ощущение, будто я помешал некоему мрачному ритуалу, и первым побуждением было ретироваться. Но быть может, потому, что услышал неясный звук, а может, побуждаемый шестым чувством, я вместо этого, держа наготове пистолет, невольно двинулся к детям. Судя по всему, им не хотелось показывать мне свою добычу, но постепенно они расступились, и я увидел в тусклом красноватом мерцании японского солдата, неподвижно лежавшего на боку. Руки у него были связаны за спиной, ноги тоже связаны, глаза закрыты. Я увидел, что из раны под мышкой сочится кровь, уже пропитавшая китель. Лицо и волосы солдата были покрыты пылью и коркой спекшейся крови. Но несмотря на все это, я без труда узнал Акиру.

Дети снова сомкнули круг, и один мальчишка ткнул Акиру палкой. Я велел им отойти назад, махнув револьвером, и они немного отступили, однако продолжали внимательно наблюдать.

Пока я осматривал Акиру, глаза его оставались закрытыми. Китель на спине был изодран в клочья, из чего можно было заключить, что его волокли по земле. Рана под мышкой скорее всего была от шрапнели. На затылке виднелись шишка и рассеченная кожа. Но Акира был так измазан сажей, а свет был таким слабым, что я затруднялся определить, насколько серьезны его раны. Я направил на моего друга луч фонарика, и при этом тень вокруг так сгустилась, что мне стало еще труднее что-либо рассмотреть.