Когда нам семнадцать

— Кашляет? — Кочкин загрохотал креслом, отодвинулся от стола. — Чего же он на прием не приходит? Пуля не дура, свое дело знает. — Пригасив в пепельнице папиросу, доктор, хмурясь, сказал: — Ты, Алексей, предупреди брата. Я с пациентами не церемонюсь, в милицию заявлю!

— Ой, папочка, не пугай! — засмеялась Тоня и, взяв меня за руку, провела в свою комнату.

Присев к ее письменному столику, я увидел на нем стопку бумаг. «Партизаны Сибири», — прочел слова, выведенные крупными буквами. Тоня, вспыхнув, прикрыла бумаги рукой.

— Нельзя читать? — удивился я.

— Да. Пока нельзя. Это выписки из архивных документов.

— Новые выписки? А разве Зотов нам не все рассказал? Зачем ты скрываешь от меня?

Тоня присела на краешек кровати.

— Прости, Леша. Но я могу говорить только то, что проверено и доказано. Таково правило исследователя. — Она помолчала и вдруг рассмеялась: — Здорово я себя — исследователем назвала!

Я не без зависти думал о том, что Тоня уже выбрала себе дорогу в жизни. Максим Петрович был прав. Пушка дала выстрел.

— Кажется, да, — ответила Тоня, когда я ей сказал об этом. — Но все требует проверки. — В глазах ее сверкнули веселые искорки. — А заметно, что я становлюсь историком? Я же меньше стала смеяться. — И она звонко расхохоталась. — Не сердись, Леша, я вот о чем хотела с тобой посоветоваться…

Тоня рассказала о предстоящем слете красногвардейцев завода и предложила, чтобы мы вместе с ней написали письмо партизану Зотову.

— Хорошо бы он приехал! — сказала Тоня, провожая меня до ворот. — До свиданья, мой поэт!

«Мой поэт…» Была зимняя, настоящая сибирская зимняя ночь, когда я возвращался домой. Взошла луна. Снег на мостовой и крышах домов переливался искрами. От домов падали голубые тени. Весь воздух был словно пропитан голубизной.

«Млечный Путь над нами… — закружились в голове еще неясные строчки, — искрится, горит…»

Я спешил, я летел домой, боясь растерять рождавшиеся слова, сочиняя новые и досадуя, что не было никакой возможности тотчас их записать. Дома я сразу бросился к столу, Зина остановила меня градом вопросов:

— Где был? Почему так поздно? Что случилось?

— Зина, оставьте меня!

Я оторвался от стола лишь тогда, когда было записано все, что пришло в голову по дороге.

Я торопливо ужинал и скороговоркой объяснял жене брата, что задержался на занятиях по астрономии, и потом снова сел за стол. Но мне было, конечно, не до уроков. Я писал стихи. Писал до изнеможения, терпеливо, выбирая самые красивые, самые звучные слова. И наконец облегченно вздохнул. Стихотворение было готово:

Млечный Путь над нами
Искрится, горит.
Любишь ты ночами
Арки лунной вид?
Я скажу, не скрою:
Кто-то был со мною
Озаренный, нежный,
Что хотелось жить,
Каждый вечер снежный
Астрономом быть!

Из заглавных букв каждой строки составились два дорогих для меня слова: «Милая Кочка».

Я переписал стихотворение начисто, перечитал его несколько раз и бережно запечатал в конверт. Когда лег в постель, стояла уже глухая ночь.

Что случилось со мной? С той минуты, как был вручен Тоне конверт, я лишился душевного покоя. Перед глазами в невероятном вихре метались рифмованные фразы. Я беспрерывно хватался за карандаш, перечитывал написанное, и мне представлялось, что лучше этих стихов никто никогда не писал!

Так длилось с неделю. Все это время я почти совершенно не спал и на уроках сидел с тяжелой головой. На контрольной по физике я с большими трудностями решил задачи, сдав свою тетрадь почти последним. Во время урока Максим Петрович несколько раз останавливался возле меня и отходил, вздыхая:

— Законы электролиза, друзья, применяйте как можно точнее.

Я понимал, что эти слова относятся только ко мне, хотя говорит их учитель как будто для всеобщего сведения.

Потом с Игорем сверили решение задач. Два ответа не сходились.

— Как же сойдутся, когда лирика сыплется из всех твоих карманов!

— Какая лирика? — не понял я Игоря.

— Ну, стихи, что ли. На вот, спрячь, — он протянул несколько исписанных листков. — То в парте их забудешь, то в коридоре выронишь. Я как сборщик утиля. Все дрожу, как бы в руки Недорослю не попало.

— Ну уж…

— Конечно, я, может, грубо выразился, Лешка, но ты хоть «Кочка» не пиши, а то влипнешь, и я с тобой. И еще эта самая «трель». Как увидал тогда самолет, зарядил «бодрой трелью навеянный стих», так и дуешь подряд: «трель станка», «трель соловья». А соловья живого ты слышал?

Игорь с таким добродушием вздергивал свои брови-стрелочки, что я не понял: нарочно он решил меня позлить или у него действительно это наболело? Во всяком случае, домой я пришел с испорченным настроением.

Мое огорчение стало еще большим, когда у себя на столе среди вороха листков со стихами я обнаружил клочок бумаги, на котором рукой Зины было написано: