Когда нам семнадцать

— Ну, показывай свою живность, — сказал дед, вставая с койки. Он подошел к столу, чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу.

Свет, падавший в корзину, напугал вороненка. Дрожа всем телом, он прижался к одной из сторон корзины и показался Родьке меньше, чем был на самом деле.

— Что, пакостная птица, трусишь? — сказал дед и, нагнувшись, взял птенца обеими руками. Тот не сопротивлялся. Дед осторожно положил его на крашеный пол и присел рядом с Родькой на краю кровати. — Вижу, все вижу, — сказал он, присмотревшись. — Крыло у тебя сломано и нога. А ногу, Родька, ты неправильно забинтовал. Неси-ка сюда лучины.

Родька быстро сбегал на улицу, приволок кедровое полено и стал щепать лучины. Тем временем дед оторвал от чистой тряпки тоненькую ленточку, снова взял вороненка и усадил его между колен.

— Смотри на него, пакостника, жить хочет!

Дед взял лучину, переломил ее надвое и обе половинки приложил к крылу: одну снизу, другую сверху.

— Это называется шиной, — поучительно сказал он Родьке. — Бинтуй.

Родька взял оторванную дедом тряпицу и стал обматывать ею крыло с лучинами.

— Постой, постой, не торопись, — останавливал его дед, на ощупь проверяя, правильно ли сложены косточки переломленного крыла. Но все, кажется, было в порядке. Дед показал, как завязывать на крыле конец тряпочки и, когда Родька выполнил это, перевернул вороненка кверху брюшком. Теперь можно было приниматься за ногу.

Кот Василий, пробравшийся в дом, когда Родька бегал за поленом, лежал тут же, у ног деда на боку и лениво наблюдал за всеми процедурами перевязки.

— Смотри, Васька, не вздумай тронуть, — строго пригрозил ему дед, показывая пальцем на вороненка, и снова уложил птенца в корзину. Потом, подумав, спросил: — А где у нас будет стоять эта корзина, Радивон? Под кроватью темно, надо бы к печке, на свет.

— А Васька?

— Так Васька и под кровать заберется. И чтобы он не забрался, подлец, в корзину, надо ее сверху зашнуровать шпагатом. Соображаешь?

Однако, когда Родька принес моток шпагата, дед долго не мог приняться за работу, все смотрел на вороненка, прицеливался к нему взглядом.

— А ну, отнеси лампу подале, — попросил он Родьку. — А теперь придвинь ближе… Так. Видишь, нет, крыло у него вроде бы синевой отдает?

— Есть немного, — согласился Родька, не понимая, однако, что этим хочет сказать дед.

— Чего немного-то? Отдает синевой как надо! — И вдруг сменил запальчивый тон на радостный: — Во́рон, ведь это, Родька, настоящий во́рон! Как это я сразу-то не разглядел? Мал он совсем еще, оттого, наверное.

Родька стоял и с непонимающим видом смотрел на деда, который схватил вороненка, поднес его к самому свету.

— Во́рон или воро́на, какая тут разница. — Он пожал плечами.

— Эх-хе, сказанул! — рассмеялся дед. — Сразу видать, городний. Да во́рон, ты знаешь, где летает? В самом поднебесье, где орел. Летит и клекочет, словно на какой трубе подыгрывает. Во́рон это не воро́на! — И, к удивлению Родьки, дед, снова водрузив себе вороненка на колени, один, сноровисто принялся перебинтовывать ему крыло.

Уже когда корзина с вороненком была зашнурована шпагатом и поставлена туда, куда и указывал дед — к печке, он, улегшись на свою койку, стал рассказывать:

— Во́роны, они и живут-то не стаями, как воро́ны, а попарно, подале ото всех. И гнездятся на скалах или в хорошем лесу. Птица эта гордость свою имеет, не станет настырничать, как ворона… Ух и артисты, скажу я тебе, эти во́роны! — Дед тихонько, про себя рассмеялся. — Иду я, Радивон, однажды по лесу с таким же городним, как ты. А из-за деревьев нас словно кто покликал. «Человек», — говорит мой товарищ. Я про себя смеюсь. Потом раздался лай. «Собака», — говорит мой товарищ. Я смеюсь. Потом как каркнет нам под самое ухо во́рон, тут уж мы оба рассмеялись… Вот так, Радивон, понимать надо природу…

Все дни до самой субботы Родька держал корзину в доме, кормил вороненка дождевыми червями, рыбой, мясом, поил свежей водой. И надо сказать, вороненок ел и пил с удовольствием. А утром в субботу он отнес его вместе с корзиной на чердак. Отнес, чтобы не показывать Бердникову. Заполошный человек… Чего доброго, еще схватит больного вороненка на руки. А руки у него были такие же бесшабашные, как он сам. Он даже и одевался в дорогу, не думая что к чему. Со старыми брюками мог надеть, например, белую капроновую сорочку и поехать в таком виде на острова с ночевкой.

Или еще лучше, в жаркий летний день приезжал к деду в толстом свитере и резиновых сапогах. Зачем, спрашивается? Сапоги все равно снимались и свитер тоже, и целый день Бердников ходил в плавках, как на пляже.

А как он орал, когда был на реке! Залезет в воду, хлюпается и орет что есть мочи:

— Водичка-то, водичка!.. Это не водичка, а Черное море! — И хохочет беспрерывно, бьет себя по груди и бедрам, словно здесь, на воде, выколачивает трестовскую пыль.

Родька понимал, что Бердникову нравилась теплая вода в реке, но зачем об этом шуметь? Приезжавшие на выходной в эти места горожане с брезгливостью смотрели в сторону Бердникова и пожимали плечами: что, мол, это за хват?