Когда нам семнадцать

Командир бригады снова подсел к столу и углубился в свои бумаги, а мы с Подкосовым вышли. В темноте вечера я отыскал его большие шершавые руки и крепко сжал в своих. Какая же, оказывается, душа был этот Подкосов!

Когда прошли изрядное расстояние, старшина сказал своим хрипловатым голосом:

— Вот что, браток. Может, и свидеться уже не придется. Завтра в эшелоны. Тебе на Запад, а я еще здесь останусь, хотя в тех краях появлюсь обязательно, тыл не мое дело. А потому вот что: попрощаюсь-ка я с твоим коньком-горбунком.

Подкосов прямым ходом привел меня в конюшню, отвязал Омголона, и мы втроем отправились за поселок.

Было тепло и тихо. Кругом стрекотали ночные кузнечики. Сапоги наши мягко шуршали по траве. Радостно мотая головой и пофыркивая, за нами шагал Омголон. Неожиданно над горой засияла луна, и я отчетливо увидел скуластое лицо Подкосова. Не изменяя своей привычке, он и на этот раз смотрел куда-то вниз, под ноги, и думал о чем-то своем.

— Ну вот что, Алешка, будем сейчас делить с тобой коня, — сказал он вдруг необычно задорно. — К кому он пойдет — к тебе или ко мне?

Приказав мне остановиться, он провел Омголона по траве еще шагов на пятнадцать, дал знак стоять на месте, а сам прошел дальше.

— Теперь давай звать коня. Ты по-своему, я по-своему. Увидим, чей зов сильнее. Зови, — негромко сказал Подкосов.

Еще не совсем понимая старшину, я крикнул:

— Омголон! — Конь продолжал спокойно щипать траву. На мои слова он, казалось, не обратил никакого внимания.

Теперь очередь была за Подкосовым.

— Омголон, ко мне! — тихо, с каким-то особенным волнением в голосе произнес старшина.

Конь поднял голову, сделал несколько шагов по направлению к Подкосову, потом постоял немного в раздумье и вдруг, взбрыкнув, повернул назад и маленькими шажками побежал ко мне.

Подкосов, не скрывая обиды, махнул рукой и, отвернувшись, сел на траву.

Несколько минут он не подавал голоса. А потом, как будто ничего не случилось, сорвал травинку и, размахивая ею, подошел к нам с Омголоном.

— Вот что, браток, под мою ответственность… Да так, чтобы душу отвести… Садись на своего вороного — и скачи на луга, на всю ночь. — Он прислушался к звону кузнечиков. — Таких ночей на фронте не будет.

Я не сказал Подкосову ни слова. Хмельной от радости, я вскочил на коня, изо всей силы натянул повод. И Омголон, казалось, только этого и ждавший, понес меня, как на крыльях. Это было в самом деле похоже на полет. Ни топота копыт, — они тонули в густом шелесте травы, — ни звуков, кроме свиста ветра в ушах. А под ногами — лунным серебром расшитый ковер. Почуяв степное раздолье, Омголон готов был скакать без передыху.

Опасаясь запалить коня, я наконец остановил его. Спешился, расседлал и пустил на волю. По притихшему в ночи зеленому лугу прокатилось заливистое ржанье. Оно раздалось сначала рядом со мной, потом повторилось где-то вдалеке и замерло. А я упал в прохладную траву, обнял ее руками и долго не мог надышаться. Мир на какое-то мгновение точно исчез из моего сознания.

Я знал, что как бы далеко конь ни убежал, он все равно отыщет меня. Так и случилось вскоре. Снова послышалось ржанье. Оно повторилось где-то совсем близко и снова замерло. Я притаился, наслаждаясь этими беспокойно-зовущими звуками в ночи, и так и не откликнулся, пока конь сам не пришел ко мне.

Эшелон уходил на запад в двадцать один с минутами. В полночь он должен быть на станции Ягодная, где предполагался забор воды. Так мне сказал наш командир взвода Панин. Я дал телеграмму отцу, чтобы он сумел с братьями и матерью как-то добраться до станции. О Нюшке — сестренке — уже не просил. Ей шел всего пятый годок.

Как только тронулся поезд, я занял место на верхних нарах переполненного вагона-теплушки.

Кто-то сразу же растянул гармошку. Свенчуков горласто подхватил:

Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если грозные силы нагрянут…

Но война уже шла. И ребята, уставшие за день с погрузкой эшелона, скоро умолкли, а мы с Угрюмкиным слезли с нар и стали у открытых дверей.

Так же, как и вчера, полная луна серебрила своим светом все вокруг, делая еще нарядней и таинственней и без того прелестную благоухающую июльскую ночь. Привычно стучали колеса вагона на стыках рельсов, ветер пахучими струями омывал наши лица. И все это ощутимо принималось каждой частью, каждой клеточкой моего тела. Казалось, вот сейчас, когда я, мои товарищи по взводу разведки и наши боевые кони находились все вместе в одном эшелоне, когда до цели, к которой мы так упорно стремились весь этот месяц, остался последний шаг, мои мысли должны быть там, где рвутся снаряды, пылают города и села, где на головы безвинных людей обрушиваются горе и смерть, где ждут нас с такой надеждой.

Да, казалось, должно быть именно так. Я даже заранее приготовил слова, которые скажу при встрече отцу, матери, братьям.