Когда нам семнадцать

Я не успел забинтовать ей плечо. Где-то совсем рядом в кустах раздалась немецкая речь и хлюпанье тяжелых сапог по болоту. С быстротой, на которую был только способен, накинув на Лорку платье, я схватил ее на руки и, подбежав к Омголону, посадил в седло. Это удалось мне не сразу, потому что Лорка снова потеряла сознание.

— Вперед, Омголон, вперед! — Я вскочил на коня, осторожно обнял Лорку. Конь, напружинившись, сорвался с места и понес по степи.

Не знаю, была ли стрельба, погоня. Наверное, было все это, так просто гитлеровцы едва ли упустили бы добычу. Только я ничего не слышал и не чувствовал. В голове стояло: «Вперед!.. Вперед!..» Я беспрерывно погонял Омголона, и мы неслись во весь дух навстречу восходящему солнцу.

Не знаю, почему мне так везло в те сутки, такого не случалось больше никогда. За холмами я увидел березовую рощу, окопы, где расположилась наша стрелковая бригада.

Прошло несколько дней. Однажды к вечеру в землянку к разведчикам зашел Ложкин. Лейтенант был, как всегда, подтянут, побрит, и во всех его движениях проявлялась скрытая внутренняя радость.

Свенчуков и Карпухин, укрывшись шинелями, крепко спали после очередного дежурства, раскидав на нарах разутые ноги, а я спал и не спал. Все эти дни из головы не выходил образ удивительной Лорки. Кто же все-таки она?

Когда, доскакав до передовой, я снял ее с коня и принес в санпункт, до меня дошли отрывки телефонного разговора военфельдшера. Фельдшер, седой маленький старичок, докладывал кому-то о поступившей к нему неизвестной девушке, несколько раз подходил к кровати Лорки, смотрел, пришла ли она в сознание, и, возвращаясь к телефону, докладывал о ее приметах.

Буквально через четверть часа сюда, в палатку санбата, прибыли комбриг и майор Смирнов и срочно был подсоединен штаб фронта. О чем шел разговор по телефону, я не знаю, я посчитал нужным выйти из палатки. Потом приехало какое-то важное медицинское начальство и с ним хирург, и вскоре сказали, что Лорка пришла в сознание. Потом ее куда-то увезли в санкарете. Запомнились носилки, ее вытянутое под одеялом тело и большие глаза, устремленные в небо. Больше я ее уже не видел.

— Так, так, Коркин, отличился, значит? — неожиданно сказал Ложкин, подсаживаясь ко мне на нары. — Собирайся, солдат, к комбригу.

Слова лейтенанта в мгновенье согнали с меня остатки сна.

— Да побыстрей! — добавил Ложкин. — Коня не тревожь, поедешь на «виллисе».

Всю дорогу я раздумывал над загадочными словами лейтенанта: «Отличился, Коркин!» В чем же состояло мое отличие?

К командиру бригады меня провел майор Смирнов. Войдя в блиндаж и увидя комбрига, склоненного в раздумье над картой, я вспомнил тот, ставший таким далеким и уже таким призрачным вечер, когда к этому седому с суровым лицом человеку привел меня старшина Подкосов.

Услышав голос Смирнова, комбриг оторвался от карты, подкрутил фитиль керосиновой лампы, отчего она засветилась веселее и ярче, и внимательно посмотрел на меня.

— Коркин? — спросил он устало.

— Так точно! — Я вытянулся в ожидании.

Вошел невысокого роста лейтенант с папкой в руке и протянул командиру бригады маленькую коробочку.

— Именем Верховного Совета Советского Союза, — четко сказал комбриг и, выйди из-за стола, раскрыл коробочку. — Одним словом, спасибо, Коркин, за службу! — С этими словами он подошел ко мне вплотную и сильными, жесткими пальцами приколол к гимнастерке медаль «За отвагу». Потом взял за плечи и, уже отпуская меня, сказал: — Майор Смирнов, объясните бойцу Коркину…

Помню свой обратный путь от комбрига. Я ехал на том же «виллисе», сжимая в руке приколотую медаль, и думал о Лорке. Это за нее мне… А она умерла. Умерла, спросив, как сказал майор Смирнов, перед смертью мое имя.

Милая, удивительная Лорка с чистыми, ясными глазами. Ученица одной из московских школ. Хорошо знала немецкий язык, играла в спектаклях на школьной сцене. Уйдя с подругами на войну, была зачислена в разведку при штабе фронта. С «той стороны», из-за речной поймы, Лорка принесла что-то такое, о чем срочно доложили Верховному командованию…

Самым трудным для девушки оказалось возвращение из вражеского тыла. Переходя реку, Лорка попала под обстрел немецкого патруля, была тяжело ранена и смогла уйти только под покровом ночи. Нечеловеческая боль, потеря крови и начавшийся жар изнурили ее настолько, что если бы не этот ночной ливень, она бы так и не смогла прийти в чувство.

Особенно трудно было Лорке говорить, не давало перебитое пулей легкое. Если бы заговорила, непременно бы умерла. А ей надо было обязательно прожить хоть немножко, чтобы рассказать командованию фронта обо всем, что накопила ее острая память за время пребывания в тылу у немцев. Она берегла каждый грамм своих растраченных сил. Что значил девичий стыд в сравнении с тем, что она несла для победы!