Когда нам семнадцать

Они несколько раз пересекли барахолку из конца в конец, обошли ее кругом, то удаляясь от граммофона, то приближаясь к нему. Юльке казалось уже, что они не найдут Лизу и вообще не выберутся отсюда.

Вдруг Пашка остановился. И по тому, как напряглась его спина, Юлька догадалась: он увидел Алевтину и Лизу. Они действительно стояли тут. Рядом на земле лежали ржавые болты и гайки, грубо обтесанные топорища, кучкой разложены на подостланной газете подозрительно новенькие радиодетали.

Лиза в одной руке держала серый «оренбургский» платок, в другой — черную хозяйственную сумку. Чуть поодаль от нее Алевтина бойко разговаривала с какой-то женщиной.

Куракин, не оборачиваясь, поманил Юльку. Он остановился шагах в трех за спиной Лизы. Невысокая старушка покупательница трясущимися руками примеряла пуховый платок. Видно, не первый раз она возвращалась к приглянувшейся ей вещи.

— Ну, уступи, молодка, — шамкала она. — Мерзнуть я стала к старости.

— Дешевле не могу, — ответила Лиза, глядя поверх ее головы.

— Уступи, век за тебя буду бога молить, — просила старуха, стараясь заглянуть Лизе в глаза.

На скулах Куракина заходили желваки. Помедлив немного, он решительно шагнул к Лизе.

— Привет, Лизок! Чего это ты такой хороший платок продаешь? Самой бы сгодился…

Лиза вздрогнула и резко повернулась к нему.

— А то мало их у нее! — вмешалась старуха. — Креста на ней нет. По рублю ведь я с пенсии-то откладывала. И не хватает пустяк… Так не уступит. Сама, поди, и половину не платила.

Лиза медленно заливалась краской.

— Сколько, бабушка, тебе не хватает? — спросил Пашка, запуская в карман руку, — десять, двадцать рублей?

— Да всего-то пятерку, — ответила старуха.

— Прими, бабушка, от рабочего человека, — сказал он, протягивая ей деньги.

— Ой, да что ты, касатик! Что ты! — суетливо заговорила старуха. — Был бы жив мой сыночек, не убили бы его на войне…

— Бери! — почти приказал Куракин.

На выручку Лизе спешила Алевтина.

— О чем разговор? Берешь, что ли, платок-то? — спросила она старуху.

— Беру, беру, — засуетилась та.

— Возьми ты все это! — не выдержала Лиза и сунула Алевтине сумку. — На, держи, — повторила она и быстро скрылась в толпе. Среди разноцветных косынок, кепок, платков несколько раз появились и исчезли ее золотисто-рыжие волосы.

Растерявшаяся старуха стояла, прижимая к себе платок, и с недоумением поглядывала то на Пашку, то на Алевтину.

— Ну, прощай, бабушка, — сказал Куракин. — А с тобой, стерва, мы еще встретимся! — зло добавил он, погрозив Алевтине пальцем.

Юлька едва поспевала за ним, стараясь держаться рядом. Ей было и легко и грустно. Легко оттого, что она считала — теперь все самое главное сделано, на ее плечах уже не будет лежать этот груз. А грустно оттого, что все так получилось нескладно — Лиза сейчас где-нибудь в углу плачет, и Пашка думает о ней невесть что. А Юлька все знает и не имеет права сказать ему правду.

Она осторожно взяла Куракина под руку.

— Все. Не пойдет она больше с этой бабой, — сказал он вдруг.

Юлька промолчала.

— Никогда не думал про Лизу такое, черт! — Пашка остановился, закурил. — Ну, не хватает. Так не голодная же! В депо узнают — вышибут в два счета. Быстров церемониться не станет. Да моя воля — я бы ее к станку больше не подпустил! — Пашка, говоря это, распалялся все больше. — Ну, Лизка! Вот видишь, Юлька, какая бывает оборотная сторона медали. Ходит человек на работу. План худо-бедно тянет, разряд имеет, за руку с тобой здоровается! Обязательство вывесит в красивой рамочке! А выйдет за проходную — черт его знает что…

Пашка яростно выплюнул окурок.

— Рабочая честь… Вот тебе и рабочая честь!

Юлька подумала, что если не остановить сейчас поток Пашкиных обвинений, то уже никогда нельзя будет восстановить то, что когда-то зарождалось между этими двумя людьми. Да разве только между ними?

А он говорил и говорил. Юлька уже не различала слов, только слышала его голос.

— Паша…

Куракин замолчал и повернулся к Юльке…

— Вот ты говоришь, говоришь. А ничего ведь не знаешь… Для ребенка это. Она ведь ребенка ждет, — прошептала Юлька.

Загорелое лицо Куракина медленно становилось серым.

— Врешь! — хрипло выдохнул он. — Врешь!

— Нет, не вру, — так же тихо прошептала Юлька.

Уже в следующую секунду она поняла, что сказала не то и не так, но поправить ничего уже было нельзя. Пашка бессильно опустил руки.

«Что я наделала! Что я наделала!» — ужаснулась Юлька.

— Иди, — бесцветным от внутреннего напряжения голосом сказал Куракин. — Иди. Меня ребята здесь ждут. Обещал.

Отойдя несколько шагов, Юлька оглянулась. Пашка стоял посреди тротуара, широко расставив ноги, и никак не мог прикурить.

Остаток дня она пробродила одна вдоль берега реки. Долго сидела на старой перевернутой лодке. Слушала, как тарахтят моторки, как, пыхтя и отдуваясь, шлепая по воде плицами, идут вверх широкобокие коричневые буксиры. За ними тянулись тяжелые длинные баржи. Амур нес бревна, серые шапки сена, подмытые с корнями кусты. Воду густо пятнали ржавые круги пены. Начинался осенний паводок.

После полудня с левого берега потянул ветерок, принес горьковатый запах перестоявшейся полыни.