Когда нам семнадцать

Бойцы охранения, сидя в неглубоком окопчике с пулеметом перед бруствером, уже давно ожидали нас. Кто-то из них влил в рот унтеру спирту, и тот очнулся. Он даже сказал «шнапс», и Свенчуков оживился.

Тогда я снова напомнил ему о девушке. Кузнец, опекая немца, как курица цыпленка, заботливо поправил его в седле, уселся позади него на круп своего вороного и сказал:

— Ну, что ж, Коркин, валяй, коли взяло тебя сомнение, жива она или нет. Унтера мы дотянем вдвоем с Карпухиным. Только смотри, брат, не напорись ка немцев. Хоть и нейтральная полоса и болота, но смотри.

Я понимал, что Свенчуков, давая мне такое разрешение, брал на себя большую ответственность. Что ж, буду стараться. И я не стал мешкать.

Девушку я застал все в том же положении. Ничто не говорило, что она жива. Однако, когда я спрыгнул с коня, мне показалось, что густые ресницы ее дрогнули.

Я опустился перед ней на колени, осторожно взял за плечи, пытаясь приподнять, и увидел искаженное болью лицо. «Генуг, генуг!» — раздалось по-немецки. Девушка тяжело открыла свои большие глаза и испуганно посмотрела на меня. Потом она как-то вдруг обмякла, повалилась на траву и снова быстро и бессвязно заговорила по-немецки.

Я смотрел на нее и ничего не понимал. Кто она? Русская? Немка?.. Ясно было только одно: она жива и тяжело ранена. Проходили томительные минуты. Я осмотрел ее все до нитки промокшее платье, но так ничего, кроме багрово-красной повязки на правой руке, не нашел. Тогда, стараясь не причинять девушке боли, я снова приподнял ее и увидел под лопаткой справа кровяное пятно. Пуля, раздробив верхнюю часть руки, прошла через легкое.

Признаюсь, я не знал, что мне было делать дальше. Как ее, такую беспомощную, посадить на коня? Растерянно опустив руки, стоял я на коленях перед раненой, и прошло, видимо, так много времени, что девушка снова открыла глаза. Теперь она смотрела на меня долгим изучающим взглядом. Когда же я попросил назвать имя, по лицу ее пробежала хмурость и на глаза упали опушенные густыми ресницами веки.

— Лорка, — на мгновенье разжались ее воспаленные губы и судорожно сомкнулись. Она опять впала в забытье.

«Лорка…» Это непонятное для меня имя она произнесла совершенно по-русски. «Лорка, Лорка, — твердил я. — Лорка… А от какого имени — Лариса, Валерия? Ни то ни другое тут не годилось. Просто «Лорка»… На сердце стало немного легче.

Ресницы девушки снова тяжело поползли вверх, я увидел белки ее глаз и строгие зрачки. Приподняв здоровую руку, она провела ею по своему мокрому платью, и жест ее был понятен: она просила снять его с раненого плеча.

Преодолевая охватившую меня робость, я расстегнул пуговицы на ее груди и стал осторожно стягивать рукав. Я действовал, кажется, очень неумело, потому что Лорка зло посмотрела на меня и снова шевельнула рукой. Губы ее по-прежнему были крепко сомкнуты.

Я не сразу понял, что она требовала: надо было разрезать рукав. И когда я это сделал с помощью ножа, моим глазам представилось нечто ужасное. Вся верхняя часть ее руки походила на большой сгусток крови. Видимо, когда раздробило пулей кость у плеча, Лорка, преодолевая нечеловеческую боль, сняла с груди лифчик и перевязала им руку. С забинтованной рукой легче было передвигаться, и она еще долго шла и ползла по болотам, пока не очутилась на этом лугу. Здесь она потеряла сознание.

Сейчас Лорка лежала на моих неумелых руках, и от вдохов и выдохов мерно колыхалась ее маленькая грудь. Я снова и снова смотрел на ее красивое осунувшееся лицо, густые мохнатые ресницы, ярко очерченный рот и тонкий, чуть вздернутый носик, на ее беспомощно раскинутые на траве ноги, и меня мучил все тот же вопрос: «Кто она? Откуда взялась?..»

Мысль о том, что девушка может умереть, привела меня наконец в состояние того необходимого действия, которое появляется у человека в критические моменты жизни. Теперь мне уже было ясно, что делать. Лорку, какой бы она беспомощной ни была, надо было садить на коня и срочно отвозить в часть.

— Лорка, слышишь, надо ехать, — сказал я, легонько тормоша девушку. — У меня есть хороший конь Омголон, Лорка!

Сначала девушка не реагировала на мои слова. Но вдруг дыхание ее сделалось беспокойным, и она, не открывая глаз, стала показывать рукой, что надо было сделать перед тем, как ехать. Она просила размотать кровяную повязку. Потом она коснулась пальцами кружева своей рубашки и сделала рукой рывок вниз. Она просила разорвать рубашку на полосы и обмотать ими руку и плечо под лопаткой.

— Зачем, Лорка! Я все равно не смогу тебе помочь! — с отчаянием в голосе стал убеждать я ее. — Нам надо скорее ехать!

Лорка открыла глаза, и ее посуровевший взгляд впился в меня.

«Так нужно, действуй, — говорил он, — ты ничего не понимаешь!»

С большой осторожностью, стараясь не причинить девушке боли, я размотал на ее руке кровяную повязку и в глазах Лорки прочел благодарность. Ей стало легче, значительно легче, и она спешила сообщить мне об этом. Ведь сама она плохо, очень плохо перевязала себе руку.