Когда нам семнадцать…

В этот вечер открывался слет красногвардейцев завода. С трудом оторвался я от чертежа.

— Что не шел так долго, Лешка? — встретила меня Тоня. — Стихи, что ли, опять сочиняешь? Посмотри, сколько народу возле нашей пушечки!

Партизанская пушка стояла посреди вестибюля Дома культуры — начищенная, с исправленным лафетом. Весть о том, что возле пушки находится ее наводчик — партизан Зотов, быстро облетела все комнаты, коридоры, и в вестибюль стал стекаться народ. Отвечая на вопросы участников слета, Зотов часто кивал на портрет моего отца, висевший в простенке. Но мне не было грустно, как тогда на Байкале. Подходили какие-то незнакомые люди, знавшие отца, пожимали мою руку, дружески обнимали за плечи:

— Вон, Алексей, каков твой батька был!

Когда я зашел в зрительный зал, меня остановил Чернышев. Главный конструктор завода был так приветлив, что я не удержался и стал рассказывать ему о своих насосах. Мы уселись вдвоем в последнем ряду…

На трибуне появлялись ораторы. В зале то и дело вспыхивали рукоплескания. А я чертил в блокноте Чернышева схему нагнетания воздуха в цилиндр.

— Это называется наддувом двигателя, — потихоньку говорил Чернышев. — Ты принеси мне свой чертеж…

Вдруг на трибуне раздался взволнованный голос Тони:

— Товарищи! Мы — ваша смена. Примите от нас боевой комсомольский привет…

В зале раздались аплодисменты.

Тоня подняла над трибуной раскрытую тетрадь:

— Разрешите мне, товарищи, рассказать вам об одном историческом факте, он записан здесь. Мы нашли это в делах городского архива… — И Тоня стала рассказывать о том, как была отлита партизанская пушка. — Но это, товарищи, не все. Кому известна дальнейшая судьба литейщика Семена Рубцова?

Что еще она знает про моего отца? Я забыл и о чертеже, и о Чернышеве.

— Когда пушку отлили, ее переправили темной ночью через фронт. Семен Рубцов выступил с красногвардейским отрядом. Он пошел на защиту Сибирска. И случилось так, что в одном из боев литейщик Рубцов был ранен и попал в плен к колчаковцам. Семь суток подряд каратели мучили старого, израненного человека, добиваясь от него сведений о расположении частей Красной гвардии. Рубцов молчал. На восьмые сутки допрашивать взялся сам начальник банды, поручик Кронбрут. Он приказал подвести Рубцова к виселице, надеть ему на шею петлю… Литейщик и здесь не проронил ни слова. И только когда раздалась последняя команда палача, он поднял руку. «Ну что, сволочь?» — выкрикнул поручик. «Ваша взяла, — ответил Рубцов. — Я хочу жить, господин поручик!» — «То-то же… Говори, где красные?» — «Чего говорить! Я проведу вас к ним». Казнь отменили.

…Я стиснул карандаш, блокнот. Я чувствовал, как Чернышев взглянул на меня и отвел взгляд. Что она говорит про моего отца! Что говорит!

Тоня продолжала:

— Еле живого Семена Рубцова поставили впереди конников, навели на него пулемет и заставили идти. Каратели двигались вдоль реки, прошли Сосновую падь, верста за верстой продвигаясь к городу. Поручик нервничал. Надвинулась ночь. Дул холодный декабрьский ветер. Силы оставили Рубцова, он упал. Как его ни подымали — плеткой, кулаками, пинками, — он снова валился с ног. «Погреться бы у костра», — выговорил он наконец.

Колчаковцы посоветовались, выставили дозоры и зажгли костер. А на рассвете по вражескому стану точной наводкой ударила пушка. Это стреляла с высоты каменоломни та самая пушка, что сейчас выставлена внизу в вестибюле. Каратели были уничтожены, но погиб и Семен Рубцов. Это произошло пятнадцать лет назад — второго декабря 1919 года. Вот записи допроса пленных колчаковцев. — Тоня подняла над головой свои листки.

Долго толпился народ в этот вечер вокруг старенькой пушки на рельсовом лафете.

Возвращались домой поздно вечером.

— Что же ты не сказала мне обо всем раньше? — упрекнул я Тоню.

— Ой, Лешка, милый! — Тоня придвинулась ко мне. — Долго обо всем рассказывать… Степан Иванович еще на Байкале навел меня на мысль начать розыски, но надо же было доказать… и я только накануне слета закончила всю работу. Леша, это же такой подвиг! Эх, большие мы должники перед делом наших отцов… Я на завод теперь гляжу другими глазами.

Мимо нас стремительно пробежал человек.

— Киров… — только услышали мы.

— Что такое? — испуганно переспросила Тоня.

Мы побежали вслед за человеком.

Декабрьское утро выдалось хмурым. С Ангары на город наплывал сырой, холодный туман. Тускло, как в матовых стеклах, горели уличные фонари. К заборам, афишным витринам, стенам домов стекался народ.

Я протискался сквозь толпу у какого-то кирпичного дома. Освещенный светом уличного фонаря, белел на стене лист правительственного сообщения: