Когда наступит тьма

А сколько гадостей пришлось мне делать в жизни!.. Это действительно меня огорчает. Поскольку я отдаю себе отчет, что навредил многим людям, не причинившим мне никакого зла. Может быть, конечно, они и сукины дети, но мне ничего плохого не сделали. Я крал кошельки в метро (это классика), целые сумки с кошельком, солнечными очками и тампонами, стоящие у входа в туалет или возле открытых всем ветрам пляжных раздевалок. Удостоверения личности, водительские права и паспорта, которые переправлял, причем зарабатывая хорошие деньги, новым и весьма довольным владельцам… Мне так везло, что случалось сесть попой в автобусе на что-то твердое и обнаружить, что это конверт, набитый сотенными купюрами! (Так было только раз, но все же было.) Кроме того, из своего послужного списка я не могу исключить даже те эпизоды, в которых я участвовал неохотно или сомневаясь в целесообразности своего участия; бывали и такие случаи, когда мне пришлось отказаться от выполнения заказа в силу врожденного понимания профессиональной этики.

Я тот, кто в восемьдесят третьем году украл картину Риго^[35] из Лувра. Да, это был я. Ее все еще ищут. Наверное, до сих пор ищут и меня. А вышло это у меня самым что ни на есть идиотским образом; стащил я ее, можно сказать, случайно. Дело было так: я занимался приобретением разнообразной валюты на нескольких ветках парижского метро. Следует заметить, что именно на просторах метро профессиональная деятельность приносила мне самые оптимальные результаты, наибольшее удовлетворение и наиприятнейшее чувство комфорта, какое получаешь от постоянной и хорошо оплачиваемой работы; единственное, чего мне не хватало для полного счастья, так это супруги, которая спросила бы меня на пороге «как прошел день», а я б ответил ей «отлично, милая, отлично». Метро – неисчерпаемый кладезь в любой стране мира, и пренебрегать деловыми поездками было бы для меня неразумно. Как-то раз, будучи проездом в Париже, я заскочил в Лувр, ведь любовь к искусству никогда не покидала меня. И полюбуйтесь, что за оказия: там мне не только удалось стать счастливым владельцем двух кошельков, наивно оставленных в камере хранения (смехотворном шкафчике, в коем хранить что бы то ни было настолько опасно, что давно пора об этом сообщить в соответствующие органы), но и довелось заметить, что именно в том зале, где я наслаждался созерцанием живописи, рабочие меняли экспозицию или же занимались еще какой-нибудь тому подобной ерундой. Возможно, сигнализацию устанавливали; я уже забыл. Риго стоял на полу, в чехле, сквозь который разглядеть его было совершенно невозможно, а они толпились рядом и о чем-то оживленно спорили, глядя на стену и тому подобное. На мне был рабочий комбинезон, очень похожий на униформы этих типов из музея, так что на меня они внимания не обратили. Тут я как ни в чем не бывало беру под мышку Риго, а картина эта далеко не маленькая^[36] (тогда я еще не знал, что речь идет о Риго), и направляюсь из зала восвояси, делая вид, что жую жевательную резинку (это всегда помогает мне успокоить нервы), прохожу залов двенадцать и уже ближе к выходу понимаю, что все тут при исполнении служебных обязанностей и я – еще один работник Лувра. Я неопределенно мотнул головой в сторону стоящего в саду грузовика; и совершенно без надобности, поскольку дела до меня не было никому. Ремонт шел полным ходом. Возможно, они строили те самые, не хуже, чем при Старом Режиме, стеклянные пирамиды. А я шагал к грузовику с Риго в руках. Миновав грузовик, я затерялся то ли в толпе желающих попасть в музей, то ли в обычном во всякий час скоплении народа на парижских улицах. И по прошествии нескольких минут нежданно-негаданно очутился на улице Сент-Оноре, таща на себе ношу, как измученный долгим рабочим днем посыльный.

Добравшись до пансиона, я заперся на ключ и задернул шторы. Снял серый чехол с картины, и взору моему предстало полотно Риго: Nunc dimittis во всем своем великолепии. И сердце мое бешено заколотилось при мысли, что я выручу за него миллионы. Я накрыл Риго покрывалом и спрятал его под кровать. А на следующее утро, по прочтении всех газет, добытых мной из киоска, располагавшего большим их разнообразием, обнаружил, что картина моя называется La Presentation de Jesus au Temple^[37], а написана она была в 1743 году неким Гиацинтом Риго. И ценится она на вес золота. Вот те на. Оказалось, что она принадлежала Людовику XV до тех пор, пока не перешла в мою безраздельную собственность.