Когда Ницше плакал

Запутанный, безапелляционный ответ Ницше вызвал волну воспоминаний у Брейера. Он думал о том, какое удовольствие он получает от Матильды и своей семьи, об удовлетворении, которое ему приносит новое восприятие образа Берты. Как грустно было думать о том, что его друг никогда не сможет испытать такие чувства! При этом он не мог придумать ни одного способа изменить искаженный взгляд Ницше на женщин. Может, он ожидал слишком многого. Может, Ницше был прав, когда утверждал, что его отношение к женщинам было заложено в первые годы жизни. Может, эти установки укоренились так глубоко, что лечение разговором никогда не сможет добраться до них. Подумав об этом, он понял, что запас идей у него иссяк. Более того, времени почти не оставалось. Очень скоро он лишится доступа к Ницше.

Внезапно сидящий рядом с ним на стуле Ницше снял очки, закрыл лицо носовым платком и разрыдался.

Брейер остолбенел. Он должен был что-нибудь сказать.

«Я тоже плакал, когда понял, что должен отказаться от Берты. Так трудно отказываться от этого видения, этого волшебства. Вы оплакиваете Лу Саломе?»

Ницше, все еще пряча лицо в платок, высморкался и энергично покачал головой.

«Может, ваше одиночество?»

И снова Ницше покачал головой.

«Вы знаете, почему вы плачете, Фридрих?»

«Не уверен», — услышал он приглушенный голос Ницше.

Брейеру пришла в голову забавная идея: «Фридрих, пожалуйста, давайте попробуем провести эксперимент. Можете представить себе, что у слез есть голос?»

Ницше отнял от лица носовой платок и посмотрел на Брейера красными удивленными глазами.

«Просто попытайтесь минут на десять наделить свои слезы голосом. Что бы они вам рассказали?» — мягко уговаривал его Брейер.

«Я по-дурацки себя чувствую».

«Я тоже чувствовал себя не лучше, когда пробовал на себе все те странные эксперименты, которые вы мне предлагали. Доставьте мне удовольствие. Попытайтесь».

Не глядя на него, Ницше начал: «Если бы одна моя слезинка могла чувствовать, она бы сказала… Она бы сказала… — и он произнес громким свистящим шепотом: — Свобода, долгожданная свобода! Все эти годы взаперти! Этот человек, этот сухарь, никогда не разрешал мне вытечь. Вы это имели в виду?» — спросил он уже обычным своим голосом.

«Да, хорошо, очень хорошо. Продолжайте. Что еще?»

«Что еще? Слезы бы сказали, — опять переход на свистящий шепот, — как хорошо на свободе! Сорок лет в этом пруду, в этой стоячей воде. Наконец-то, наконец-то этот старик взялся за уборку! О, как я все это время мечтал вырваться наружу! Но это было невозможно до тех самых пор, пока венский доктор не распахнул перед нами проржавевшие ворота». — Ницше замолчал и потер глаза платком.

«Спасибо, — сказал Брейер. — Первооткрыватель проржавевших ворот — великолепный комплимент. Теперь своим голосом расскажите мне о том, что за грусть скрывается за этими слезами».

«Нет, это не грусть! Наоборот, когда я несколько минут назад говорил с вами о смерти в одиночестве, я испытал огромное облегчение. Не то, о чем я говорил, но сам тот факт, что я говорил об этом, что я наконец-то, наконец-то делюсь с кем-то своими чувствами». «Расскажите мне больше об этом чувстве». «Мощное. Волнующее. Священное мгновение! Вот почему я плакал. Вот почему я плачу сейчас. Со мной никогда раньше такого не было. Посмотрите на меня! Я не могу перестать плакать».

«Это хорошо, Фридрих. Плач очищает». Ницше кивнул, уткнувшись лицом в ладони: «Странно, но именно сейчас, когда я в первый раз в своей жизни рассказываю о своем одиночестве, обо всей его глубине, отчаянии, одиночество исчезает! Когда я сказал вам, что никогда не позволял трогать меня, — в тот самый момент я впервые позволил себе быть тронутым. Ни с чем не сравнимый момент: словно какая-то огромная глыба льда, висящая внутри меня, внезапно сорвалась и разбилась».

«Парадокс! — сказал Брейер. — Одиночество существует только в одиночестве. Разделенное одиночество умирает».

Ницше поднял голову и медленно вытер дорожки слез со своего лица. Он прошелся по усам гребнем пять или шесть раз и водрузил обратно на нос свои очки с толстыми стеклами. После короткой паузы он сказал:

«У меня остался еще один секрет. Может, — он посмотрел на часы, — последний. Когда вы сегодня вошли в мою комнату и объявили о своем выздоровлении, Йозеф, я пришел в ужас! Я был так погружен в свое несчастье, так расстроен потерей raison d'etre (единственного повода) быть с вами, что я не мог заставить себя порадоваться с вами этой прекрасной новости. Эта разновидность эгоизма непростительна».

«Вполне простительна, — ответил Брейер. — Вы сами говорили мне, что мы состоим из нескольких частей, каждая из которых требует выражения. Мы можем нести ответственность только за окончательный компромисс, а не за капризы и импульсы всех этих частей по отдельности. Ваш так называемый эгоизм простителен именно потому, что я небезразличен вам настолько, что вы готовы разделить эту радость со мной сейчас. Мое прощальное пожелание вам, мой дорогой друг: чтобы слово „непростительное“ было вычеркнуто из вашего словаря».