Когда Ницше плакал

«Но, профессор Ницше, вы же сами говорили о том, что власть, сила — это важные вещи. В силу своего положения я имел власть. Она ждала от меня помощи. Я знал о ее уязвимости, знал, что она очень любила отца, может быть, слишком сильно, и что причиной ее болезни стала его смерть. Я также знал, что она перенесла на меня всю силу любви, которую испытывала к нему, и я воспользовался этим. Я хотел, чтобы она любила меня. Знаете, какими были ее последние слова, обращенные ко мне? Сказав ей, что передаю ее другому врачу, я собрался уходить, и она прокричала мне вслед: «Вы всегда будете моим единственным мужчиной! Никто и никогда не займет ваше место!» Ужасные слова! Это говорит о том, какую глубокую рану я нанес ей. Но ужаснее всего было то, что эти слова доставили мне удовольствие! Мне нравилось, что она осознавала мою власть над ней! Теперь вы видите, что я оставил ее побежденной. Искалеченной. Я с таким же успехом мог бы связать ее и изувечить ей ноги!»

«И что же случилось с этой несчастной со времени вашей последней встречи?» — поинтересовался Ницше.

«Ее перевели в другой санаторий, в Круцлинген. Большинство старых симптомов вернулись — колебания настроения, утренняя утрата родного языка, боль, совладать с которой мог только морфий, к которому она пристрастилась. И еще один интересный момент: врач, который работал с ней в этом санатории, влюбился в нее, отказался от работы с ней и предложил ей руку и сердце!»

«О, видите, история повторяется, но уже с другим доктором!»

«Я знаю только то, что меня убивает мысль о том, что рядом с Бертой был другой мужчина. Будьте добры, включите в ваш список еще и пункт „ревность“: это одна из самых болезненных моих проблем. Меня преследуют видения: они разговаривают, прикасаются друг к другу, даже занимаются любовью. Эти образы причиняют мне сильнейшую боль, я продолжаю мучить себя. Вы понимаете меня? Приходилось ли вам когда-нибудь ревновать так сильно?»

Этот вопрос стал поворотным пунктом беседы. Сначала Брейер был предельно откровенен с Ницше, чтобы подать ему пример, надеясь подвести его к ответной откровенности. Но вскоре процесс самораскрытия полностью поглотил его. Но Брейер ничем не рисковал: Ницше, будучи уверенным в том, что он исполняет роль его консультанта, дал ему клятву о сохранении конфиденциальности.

Это было новое ощущение для Брейера: он никогда и ни с кем не был так откровенен. Был, конечно, еще Макс, но, общаясь с Максом, он заботился о том, чтобы сохранить лицо, и был крайне осторожен в выборе слов. Даже с Евой Бергер он всегда был начеку, стараясь не выглядеть перед ней стариком, из которого сыплется песок, скрывая от нее сомнения, нерешительность, то есть все то, что делает взрослого мужчину слабым и отяжелевшим в глазах молодой и привлекательной женщины.

Но когда он начал рассказывать о том, как ревнует Берту к ее новому доктору, Брейер снова стал прежде всего врачом, который лечит Ницше. Он не сказал ни слова неправды, ведь действительно ходили слухи о Берте и новом докторе, и он действительно мучился ревностью, но свои чувства он представил в сильно преувеличенном виде, пытаясь подготовить почву для ответной откровенности со стороны Ницше. Потому что Ницше наверняка испытывал ревность, будучи вовлеченным в «пифагорейские» отношения с Лу Саломе и Полем Рэ.

Но его стратегия оказалась безуспешной. По крайней мере Ницше не выказывал ни малейших признаков какого-то особого интереса к этой теме. Он лишь кивал головой, листал блокнот и просматривал записи. Наступила тишина. Мужчины смотрели на догорающий огонь. Потом Брейер достал из кармана свои массивные золотые часы — подарок отца. На обратной стороне была выгравирована надпись: «Сыну моему, Йозефу. Неси дух моего духа в будущее». Он взглянул на Ницше. Отражалась ли в этих усталых глазах надежда на приближение конца разговора? Пора было уходить.

«Профессор Ницше, общение с вами идет мне на пользу. Но я несу и ответственность за вас, и, сдается мне, я прописал вам отдых, чтобы предотвратить очередной приступ мигрени, а теперь вот нарушаю свое же предписание, заставляя вас так долго слушать меня. И еще: я помню, как вы описывали мне свой обычный день, в котором присутствовала лишь незначительная часть контактов с другими людьми. Не кажется ли вам, что это слишком большая доза общения для одного раза? Я говорю не только о том, что слишком долго вам пришлось непривычно много говорить и слушать, но о том, что вам пришлось принять слишком большую дозу чужой личной жизни?»