Когда Ницше плакал

«Стань моим учителем, — просит он. — Помоги мне преодолеть отчаяние». Должен ли я скрывать свою мудрость? А обязанности ученика? Он должен закалиться, научиться выносить холод, его руки должны крепко держаться за перила моста, он должен множество раз теряться на неверных тропинках, пока наконец не найдет верный путь.

Одинокий обитатель гор, я путешествую самыми короткими путями — от вершины к вершине. Но ученики сбиваются с дороги, если я вырываюсь слишком далеко вперед. Я должен научиться ходить медленнее. Сегодня мы, наверное, шли слишком быстро. Я разгадал загадку сна, отделил одну Берту от другой, вновь похоронил мертвеца и научил умирать вовремя. Все это стало прелюдией для мощной темы повторения.

Не слишком ли глубоки нанесенные мной раны? Зачастую он казался слишком расстроенным, чтобы разговаривать со мной. Но чему я бросил вызов? Что разрушил? Только лишь пустые ценности и шаткие убеждения! Еще мы должны сталкивать все, что нетвердо держится на ногах!

Сегодня я понял, что лучший учитель тот, кто учится у учеников своих. Может, он прав насчет моего отца. Как отличалась бы от сегодняшней моя жизнь, если бы я не потерял его! Может, он прав, и молот мой бьет так сильно потому, что я не могу простить ему его смерть? Может, молот мой бьет так громко потому, что мне до сих пор необходимо быть услышанным?

Меня беспокоит его молчание в конце нашей прогулки. Глаза его были открыты, но он, казалось, ничего не видел. Он едва дышал.

Но я знаю, что в тихую ночь выпадает самая обильная роса.

ГЛАВА 21

ОТПУСКАТЬ ГОЛУБЕЙ было почти так же тяжело, как расставаться с семьей. Брейер плакал, распахивая проволочные дверцы и поднимая клетки к открытому окну. Сначала голуби не поняли, что происходит. Они поднимали головы от золотого зерна в кормушках и непонимающими глазами смотрели на Брейера, который размахивал руками, пытаясь объяснить им, что он открыл им путь на свободу.

Только когда он начал раскачивать их клетки и стучать по ним, голуби выпорхнули из открытых ворот своей тюрьмы и, не бросив прощальный взгляд на хозяина, улетели в раскрашенное кроваво-красными полосами утреннее небо. Брейер с грустью следил за их полетом: каждый взмах синих, отливающих серебром крыльев знаменовал собой окончание его научно-исследовательской карьеры.

Небо уже давно опустело, но он продолжал стоять у окна. Это был один из самых болезненных дней его жизни, и он еще не отошел от утреннего разговора с Матильдой. Снова и снова он вспоминал подробности этой сцены и пытался найти менее болезненные, более тактичные способы объявить Матильде о своем уходе.

«Матильда, — сказал он ей, — я не знаю, как сказать об этом иначе, поэтому скажу просто: мне нужна свобода. Я чувствую себя загнанным в угол. В этом нет твоей вины, это судьба. И судьбу эту выбирал не я».

Ошеломленная и напуганная, Матильда только и могла, что смотреть на него.

Он продолжал: «Внезапно я постарел. Я вдруг понял, что я старик, погребенный в жизни — в профессии, в карьере, в семье, в культуре. Все это было мне навязано. Я ничего не решал. Я должен дать себе шанс! Я должен дать себе возможность найти себя».

«Шанс? — переспросила Матильда. — Найти себя? Йозеф, что ты говоришь? Я не понимаю тебя. О чем ты просишь?»

«Я ни о чем тебя не прошу! Я прошу себя кое о чем. Я вынужден менять свою жизнь. Иначе я встану перед лицом смерти, понимая, что мне так и не довелось пожить».