Когда Ницше плакал

Брейер, ни на миг не перестававший быть ученым, вспомнил, с какой легкостью он буквально за несколько минут перешел из одного состояния в другое — от высокомерия к интерпретациям. Какое интересное явление! Сможет ли он это повторить?

Он сразу же провел эксперимент. Для начала он вошел в образ венца со всей его помпезностью, которую он так сильно возненавидел. Накручивая себя и беззвучно повторяя: «Как она могла!», прищуривая глаза и скрипя передними долями головного мозга, он вновь пережил раздражение и негодование, под которыми обычно скрывается человек, который слишком серьезно к себе относится. Потом он выдохнул, расслабился, позволил всему этому исчезнуть и вернулся в себя, в разум, который мог смеяться над самим собой, над собственным нелепым позерством.

Он отметил, что каждое состояние имело специфическую эмоциональную окраску: у напыщенности были острые углы — недоброжелательность и раздражение, а также надменность и одиночество. В другом состоянии, наоборот, он чувствовал себя искренним, мягким и принимающим.

Это были конкретные, вполне различимые эмоции, думал Брейер, но это были и честные эмоции. А что насчет сильных эмоций и состояний сознания, которые вызывают их? Должен же быть способ контролировать сильные переживания! Разве не будет это шагом к эффективной психологической терапии?

Он анализировал собственный опыт. Его наиболее неустойчивое состояние психики вызывали женщины. Иногда, например сегодня, под защитой, в крепости собственного кабинета, когда он казался себе сильным и чувствовал себя в безопасности. В такие моменты он видел женщин такими, как они есть на самом деле: честолюбивые борцы, пытающиеся справиться с бесконечными угнетающими проблемами повседневной жизни; и он видел их груди такими, как они есть: группы клеток молочной железы, плавающих в озерах жира. Он знал об их выделениях, дисменореях, радикулитах и разнообразных эпизодических неприятностях вроде опущения мочевого пузыря или выпадения матки, вздувшихся голубых геморроях и варикозных венах.

Но было и иначе — было очарование, он становился пленником женщин, которые были больше, чем сама жизнь, их груди становились для него могущественными волшебными шарами — и тогда его охватывало непреодолимое желание слиться с этим телом, дать ему поглотить себя, питаться молоком, текущим из этих сосков, скользнуть в это влажное тепло. Это состояние может быть всепоглощающим, может перевернуть всю жизнь — и могло, как в случае с Бертой, лишить его всего, что было ему дорого.

Все зависело от перспективы, от смены образа мышления. Если бы он мог учить пациентов делать это сознательно, он и в самом деле стал бы тем, кто нужен фройлен Саломе, — специалистом по отчаянию.

Его размышления были прерваны звуком открывающейся и закрывающейся двери в приемной. Брейер подождал пару мгновений, чтобы не показаться слишком взволнованным, после чего отправился в приемную поприветствовать Лу Саломе. Она намокла — венская изморось превратилась в ливень, но не успел Брейер помочь ей снять мокрое пальто, как она уже скинула его с себя и вручила фрау Бекер, которая выполняла в офисе функции медсестры и регистратора.

Проводив фройлен Саломе в офис и предложив ей массивное кресло, обитое черной кожей, Брейер сел на стул рядом с ней. Он не мог удержаться от замечания: «Как я вижу, вы предпочитаете делать все сами. Не кажется ли вам, что вы лишаете мужчин удовольствия поухаживать за вами?»

«Мы оба знаем, что некоторые услуги мужчин не самым лучшим образом сказываются на здоровье женщины!»

«Вашему будущему мужу потребуется курс интенсивного перевоспитания. От приобретенных за всю жизнь привычек не так-то уж легко избавиться».

«Брак? О нет, не для меня. Я вам уже говорила. Может быть, „частичный“ брак, но ничего более обязывающего».

Наблюдая за этой дерзкой красавицей — своей посетительницей, Брейер подумал, что идея частичного брака не так уж плоха. Он все время забывал, что она в два раза моложе его самого. Она была в скромном длинном черном платье, застегнутом на все пуговицы до самой шеи, плечи были покрыты меховым боа с крошечной лисьей мордочкой и лапками. «Странно, — подумал Брейер, — в холодной Венеции она снимает меха, однако в моем жарком офисе остается в них». Как бы то ни было, пора было переходить к делу.

«Итак, фройлен, — начал он, — давайте займемся болезнью вашего друга».

«Отчаяние — это не болезнь. У меня есть кое-какие рекомендации. Можно, я расскажу вам?»

«Где предел ее самонадеянности? — с негодованием подумал он. — Она говорит так, словно она мой коллега — директор клиники, терапевт с тридцатилетним стажем — а не неопытная школьница!.. Успокойся, Йозеф! — приказал он себе. — Она еще очень молода, она не поклоняется венскому божеству, Этикету. Она явно умна, так что может сказать что-то дельное. Видит бог: я вообще не представляю, как лечить отчаяние: я и со своим-то не могу справиться».

«Разумеется, фройлен, — спокойно ответил он. — Будьте добры, продолжайте».