Когда объявят лот 49

В четвертом акте "Курьерской трагедии" мы обнаруживаем злого герцога Анжело в состоянии нервозного бешенства. Он только что узнал о перевороте в Фаджио и о том, что Никколо, вообще-то говоря, может быть и жив. До него доносятся слухи: Дженнаро готовит армию для нападения на Сквамулью, а Папа собирается принять меры в связи с убийством кардинала. Окруженный со всех сторон изменой, герцог просит Эрколе, о подлинной роли которого он все еще не догадывается, вызвать-таки курьера от Турна и Таксиса, размыслив что не может нынче доверять своим людям. Эрколе приводит Никколо, и тот ждет письма. Анжело берет перо, пергамент и чернила, и объясняет — правда, аудитории, а не нашим героям, которым до сих пор ничего не известно о последних событиях, — что, дабы предупредить вторжение со стороны Фаджио, он должен спешно убедить Дженнаро в своих благих намерениях. Кропая письмо, он позволяет себе парочку беспорядочных загадочных замечаний по поводу чернил, подразумевая, что на самом деле они — весьма особая жидкость. Например:

Во Франции сей черный эликсир зовется encre,
Но бедная Сквамулья здесь подражает галлам,
Anchor ему название нарекши из глубины неведомой.
Или вот:
Нам лебедь подарил свое перо,
Баран же злополучный дал нам кожу,
Но то, что чернотой и шелком льется,
Есть посреди. Его не щиплем, грубо не сдираем,
Но собираем средь иных зверей.

Все эти реплики сопровождаются приступами веселья. Послание к Дженнаро завершено и запечатано, Никколо прячет его в карман камзола и отправляется в Фаджио, до сих пор пребывая, равно как и Эрколе, в неведении о перевороте и о своей надвигающейся реставрации в качестве полноправного герцога Фаджио. Действие переключается на Дженнаро — во главе небольшого отряда, движущегося на Сквамулью. Слышится много толков в том смысле, что если Анжело, мол, и впрямь хочет мира, то лучше бы послал гонца прежде, чем они достигнут границы, а иначе, пускай нехотя, но все же придется им прихватить его за задницу. Потом — вновь Сквамулья, где Витторио, герцогский курьер, докладывает о предательских разговорах Никколо. Кто-то вбегает с докладом, что найдено изувеченное тело вероломного приятеля Никколо — Доменико, а у того на подошве сапога обнаружили Бог знает откуда появившееся нацарапанное кровью послание, из которого выясняется подлинная личность Никколо. Анжело впадает в апоплексический гнев и приказывает изловить и изничтожить Никколо. Но пусть это сделают не его, Анжело, люди.

На самом деле, примерно в этом месте пьесы все пошло особым образом, и между словами стал просачиваться осторожный холодок двусмысленности. Имена до сих пор произносились либо в буквальном смысле, либо как метафора. Но теперь, когда герцог отдал свой фатальный приказ, начинает преобладать новый способ выражения. Назвать этот способ можно, пожалуй, "ритуальным уклонением". Нам дают понять, что об определенных вещах нельзя говорить прямо, некоторые вещи нельзя показывать со сцены, хотя трудно себе представить, принимая во внимание невоздержанность предыдущих актов, в чем, собственно, эти вещи могли бы выражаться. Герцог не просвещает нас на сей счет, или просветить не может. Набрасываясь с криками на Витторио, он вполне недвусмысленно высказывается по поводу того, кто не должен гнаться за Никколо: свою охрану он описывает как паразитов, фигляров и трусов. Но кто же тогда? Витторио-то знает, — да любой придворный лакей, слоняющийся без дела в сквамульянской ливрее и обменивающийся с дружками Многозначительными Взглядами, — и тот знает. Все это — огромная вставная шутка. Аудитория тех времен тоже все понимала. Анжело знает, да не говорит. Он не проливает на это света, даже ясно намекая:

Да будет эта маска на его могиле.
Пусть он пытался не свое присвоить имя,
Мы спляшем, так и быть, как если б это — правда.
Наймем мечи мы Быстрых, Тех,
Кто смог поклясться в мести неусыпной,
Пусть даже шепотом услышится то имя,
Что Никколо украл. И трижды пропадет,
Но все предначертания исполнит
Неназываемый…