Когда отцовы усы еще были рыжими

Отец больше интересовался природой. По вечерам мы часто выбирались в окрестные поля. Найдя местечко, где рос дикий лук, мы устраивались ужинать. Иногда с подружкой, иногда с детективным романом. Одно исключало другое. По воскресеньям мы, как обычно, совершали пешие прогулки. В Дубров, Шпреевальде, Шорфхайде, Кремменерские болота. Отец продолжал свои орнитологические изыскания, а я и наши подружки от случая - к случаю помогали ему. Разумеется, меня интересовало и то, что происходило на улице. К примеру, как-то утром над нашей школой затрепыхался нацистский флаг. Мы бастовали две недели. Тогда они приступили к арестам. И нам пришлось все-таки вернуться в школу. Наших учителей, конечно, забрали. И отца Рихарда тоже. И Карла. Я перешел в классическую гимназию. Нацистом там был лишь директор. В вестибюле стоял бюст Сократа. Отец считал, что выучить греческий полезно. Я старался изо всех сил, но ничего не понимал. Кое-как понял только, что такое гуманизм: ни в коем случае не то, что происходило вокруг.

На время каникул я уходил во внутреннюю эмиграцию. Иначе говоря, жил в лесных сторожках. В одной из них я видел Германа Геринга в коротких кожаных штанах. На него выгнали оленя, но он промазал. Потом оленя вернули в зоопарк. В другой сторожке один австрийский миллионер учил меня ловить рыбу удочкой. У него было больное сердце; при ходьбе его нужно было поддерживать. За час он выкуривал двадцать сигарет. Только не тогда, когда ловил рыбу. Тут его сердце билось ровнее моего.

Тем временем отец совершил обычную свою ошибку и взял в жены одну из подружек. Это было ужасно. Даже усы она потребовала принести ей в жертву. Это поссорило нас с отцом. Правда, не очень надолго. По причине тяготения отца к новизне мы опять развелись менее чем через полтора года. Свобода обошлась нам дорого, но зато была заслуженной. Мы вновь полностью погрузились в орнитологию. Неподалеку от Познани в Западной Пруссии мы занимались главным образом филинами. Однажды мы видели мертвого человека, который зацепился кошками за ствол и висел вниз головой. Филины изуродовали его лицо до неузнаваемости. Невзирая на это мы всегда их любили. Я часто навещал одно запущенное имение в тех краях. Оно принадлежало вспыльчивому, гостеприимному господину средних лет. В доме имелась одна-единственная книга - "Макс и Мориц" на латыни. Когда хозяин женился, его вспыльчивость улетучилась. И гостеприимство тоже.

В Берлине стало неинтересно. С отца непрестанно сдергивали шляпу. Он никак; не мог усвоить, что перед знаменами нужно обнажать голову. Нам пришлось экономить и перебраться в меблированные комнаты. За Янновиц-брюке, в район, справедливо пользовавшийся дурной репутацией. Безработные, цыгане и уличные девицы были там настолько радушными, что представляли опасность для жизни. Отцу удалось подговорить жителей квартала, и они буквально засыпали письмами городское ведомство по охране природы. Находилась в опасности судьба целой колонии ворон. Карканье птиц, усиленное громкоговорителями местного парка, помешало выступлению Геббельса. И вот пожарная команда должна была разорить гнезда. Но отец пустил в ход лозунг - "Памятник, принадлежащий народу". Он выбрал правильно; акция против ворон не состоялась.

Конечно, от мальчишек и девчонок толку было мало. Почти все носили теперь униформу. Я все больше замыкался в себе. Читал Шопенгауэра, Эдгара Уоллеса, Томаса Манна, Конан Дойла, портил себе глаза и вынашивал мысль о самоубийстве. Потому что врач велел мне носить очки, а я считал, что они меня уродуют. Наши учителя были вынуждены политически приспособиться. В знак протеста я остался на второй год. Я подружился с одним мальчиком-католиком, который мечтал стать монахом, а стал комиссаром уголовной полиции. Мы обегали все берлинские монастыри, пытаясь выведать, не знают ли святые отцы какого-нибудь средства против господствующего нездорового духа. Одно они знали. Однако оно показалось мне недостаточно действенным. Вдвойне недостаточным после того, как 11 ноября 1938 года нам пришлось похоронить на еврейском кладбище стекольщика, который работал в нашем доме, а вместе с ним и всю его семью.