Когда оживает надежда

Да, это было как раз то, о чем я думал: мы выкарабкаемся. О! Я солгал бы, утверждая, что думал именно этими словами или что в этот момент перед моим внутренним взором пронеслись эпохи и времена, еще мрачнее наших, предвещавших, увы, так мало хорошего. Не вспоминал я и о мужестве отчаяния, о нечеловеческом упорстве кучки монахов, которые в обстановке убийств, грабежа, фанатического невежества и торжествующей жестокости передавали из рук в руки в течение тысячи лет свой хрупкий светильник. Не думал я, конечно, и о том, что жить стоило, даже если нашим единственным долгом, отныне определявшим нашу судьбу, было выкарабкаться. Разумеется, все это не было точно сформулировано в моем мозгу, но я словно увидел обложку хорошо знакомой книги…

Через какие тайные пути нашего подсознания удалось четырем утятам внезапно открыть нам порочность и бесплодность нашей безнадежности? Я не знаю. Сегодня, когда я тружусь над этими строками, у меня является искушение увидеть в случившемся какой-то символ, пленительный и легко объяснимый. Быть может, я бы не очень отклонился от истины. Быть может, глядя на них, я смутно представлял себе других утят, некогда столь же комично дефилировавших перед глазами первых христиан, у которых было больше, чем у нас, оснований считать, что все потеряно. А может быть, мне казалось, что эти четыре хвастливых и милых утенка являли собой очень неплохую пародию не только на худшие стороны человеческого коллектива, но и на то прекрасное, что в нем заложено.

И, возможно, стоило жить, если оставалась еще надежда когда-нибудь выкорчевать это худшее и возродить прекрасное. Возможно. Но возможно также, что все это я придумываю для объяснения происшедшего. В сущности, моему сердцу милее загадка. Я знаю одно — и твердо знаю, — что этим трогательным воинственным и смешным утятам я обязан тем, что в самые страшные минуты вдруг почувствовал, что безнадежность, как тяжелый плащ, упала с моих плеч. Это одно мне ясно. И этого я никогда не забуду.