Когда падают звезды

– Я благодарен ей за помощь. Теперь мятеж будет подавлен. Но бунтовщикам надо преподать урок, который они запомнят навсегда.

– По свойственному ей человеколюбию, Ее Величество просит вас не предавать смертной казни, особенно – публичной, – вашего старшего брата Бахадыр-Гирея…

Хан вскинул на нее темнеющие от гнева глаза:

– Вы думаете, он пожалел бы меня, если б тогда, в Кафе, схватил и арестовал?

– Мне трудно судить об этом, ваша светлость, – задумчиво произнесла Анастасия.

– А мне легко! – Шахин-Гирай, едва не опрокинув пиалу с муселесом, вскочил со стула и нервно заходил по беседке. – Они разгромили мой летний дворец. Они убили там моих слуг. Они грозили мне, слали возмутительные письма… Наконец, собрав по деревням чернь, они выбрали себе нового хана. Как будто я уже мертв! И я должен простить?!

– Речь идет лишь о соразмерности наказаний, ваша светлость.

– Подарить жизнь бунтовщикам и предателям?

– Возможно, именно монаршая милость успокоит народ.

– Вы не знаете моего народа и потому глубоко заблуждаетесь! – Он остановился перед Аржановой. Она поразилась перемене, в одну минуту случившейся с ним: лицо словно желтая восковая маска, искаженная гримасой злобы, бешеный взгляд.

– Я заблуждаюсь? – спросила она в некоторой растерянности.

– Конечно! Мои действия будут согласованы с Кораном. Сказано же в шестьдесят третьей суре, трактующей о лицемерах: «Все равно им, будешь ты просить им прощения или не будешь; никогда не простит им Аллах; ведь Аллах не руководит народом распутным!»

– Однако в этой священной книге каждая сура начинается с одной и той же фразы: «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!» – нашла удачный ответ Аржанова. – Бог милостив, ваша светлость.

Шахин-Гирей так удивился, что забыл о предмете разговора, приведшем его в сильнейшее раздражение:

– Вы читали Коран, Анастасия?

– Ну, положим, не весь.

– Собираетесь перейти в нашу веру? – осведомился правитель, взирая на русскую путешественницу с новым, особым интересом.

– О нет, ваша светлость, – она рассмеялась. – Я не желаю добровольно стать человеком второго сорта, узницей мусульманской тюрьмы, именуемой гарем.

– Нашим женщинам нравится жить в гаремах.

– Рожденным в рабстве незачем мечтать о свободе. Она – для тех, кто умен, смел, уверен в себе…

Может быть, она говорила с повелителем крымских татар слишком дерзко. Может быть, ей следовало больше притворяться и подыгрывать его непомерным амбициям, заставляя раскрыть до конца планы и замыслы. Хотя он сейчас не считал нужным таиться перед ней, говорил вполне искренне. Намерения его были ясны. Это здесь, в Керчи. А что будет, когда русские вернут ему трон и безграничную, самодержавную власть в его государстве?..

Но разговор утомил Шахин-Гирея.

Помедлив, он спросил Аржанову, не хочет ли она погулять по саду и увидеть воочию лучшую пору в жизни его подданных – сбор винограда. В руках правителя очутился бадауч – нож, приспособленный для срезания плодов и листьев. Короткий, широкий, с крюком на конце и очень острый, бадауч идеально подходил для работы в саду. Конечно, изобрели его не татары, а греки, в древности основавшие в Тавриде свои земледельческие фактории. Садовые ножи, подобные бадаучу, встречаются на раскопках в Херсонесе, в Керчи, в Феодосии…

Не спеша шли они между двумя шпалерами с кустами винограда. Светло-коричневые узловатые лозы причудливо изгибались, цепляясь тонкими зелеными усиками за веревки, натянутые между столбов. Так они поднимались над землей, иссушенной жарким солнцем, и удерживали на весу гроздья темноватых прозрачных ягод, наполненных волшебным соком.

Солнце клонилась к горизонту, но рабочий день в поместье Юсуп-бея еще продолжался. Сборщики, неся за спинами продолговатые, похожие на коконы, корзины, сновали у кустов. Бадаучами они ловко срезали кисти и бросали их в корзины. За Шахин-Гиреем тоже шел такой сборщик-подросток. Светлейший хан выбирал для гостьи самые красивые, самые спелые, самые большие гроздья винограда, одним взмахом садового ножа отделял их от лозы и передавал мальчику. Тот бережно укладывал сладкий урожай в корзину.

Склоняясь к Аржановой, Шахин-Гирей весело улыбался. Вечерняя картина в саду совершенно изменила его настроение. Повелитель вслух декламировал стихи своего любимого поэта Омара Хайяма, лично им переведенные с персидского на тюрко-татарский:

«Чистый лал, кровь лозы, ты из чаши испей.
В честь любимых, чьи грезятся чары, – испей!
Мне шепнула лоза: «Не жалей моей крови,
Да минуют тебя все удары, – испей!»
Среди гурий прекрасных я пьян и влюблен
И вину отдаю благородный поклон.
От оков бытия я сегодня свободен
И блажен, словно в высший чертог приглашен…»[15]