Когда приходит Андж

Вот черная в шершавом футляре пишущая машинка: жестко свернувшийся в трубку лист, кажется, что внутри огромная гусеница, на нем сверху несколько повисших строк, окончание таинственной фразы: «…и в десять шагов обойдя его квартиру, вдруг замерев, как внимательная статуя, на исходе длинного (настороженного?) жеста, плача, совсем уж внутренне плача, обнаружила тонкий и светлый, не ее волос…»

Он был неожиданно найден в ванной, в щетке для волос — светлый, почти голубой, длинный, приглашающий погадать… Стаканский рассмеялся и намотал его на палец, намереваясь увидеть имя по числу витков. Получилось «А», поскольку волос сразу обломился. Годом раньше, на тех каникулах, молодая цыганка на Бессарабке, вернее, даже негритянка в классическом костюме цыганки, странное такое явление, нагадала ему, что последняя буква ее имени будет «А».

Анжела? Алина? Анна? Агния? — нет, не годится, а жаль — Аграфена, Агриппина, Анфиса, Агата, Ада? Алушта, Алупка — я живу и работаю в Крыму, как работаю — лопатой?

Это неправда, потому что существует Майя. Все мое несчастье в том, что я раз и навсегда полюбил одну женщину, у меня не было милых летних сумерек с розовыми поцелуями, попыток овладеть рукой в душном незначительном кино, торжественных расставаний навсегда. Приходилось делать вид, что есть женщины, выдумывать прелестные истории, морочить головы знакомым некой огненнорыжей Агнессой…

Стаканский рассматривал фотографии отца в обширном представительном альбоме, это лицо мучительно кого-то напоминало… Стаканский изучал свои тождественные ракурсы, не находя ни малейшего сходства, и только раз, в неуловимом повороте зеркала, бесцеремонно глотавшего пространство вокруг торса, он увидел полупрофиль писателя, с задумчивым русским носом, но как ни вращал потом дверцу, не мог вызвать этого повторения, и только много позже, годам к сорока, в несуществующем еще ни для него, ни для всех нас будущем, он стал все настойчивее походить на отца, требуя долги у давно пролетевшей смерти.

Аделина? Акелина? Антонида?

Стаканский читал его рукописи, начал и бросил, поскольку все это было невыносимо скучным, полным постыдных любовных излияний, истерических выкриков, путаницы в именах, всяческих несоответствий — герои говорили совершенно не свойственные им речи, менялись местами, репликами… Ничто, кроме любопытства к личности, не заставляло переворачивать страницы. Мало-помалу Стаканский понял, что отец вовсе не писатель, владеющий тайной бытия, а всего лишь озлобленный шарлатан. Ни одной его книги не было издано, а та жалкая, самая худая папка, где бережно хранились желтые вырезки, представляла еще более скучную, обыкновенную газетную муру: уютные заметки о прелестях природы, плоские юмористические рассказы, нравоучительные изложения кинофильмов.

Один из ящиков стола был заперт, Стаканский не без труда открыл его, там лежали аккуратно перевязанные письма женщин, что оказалось более увлекательным чтивом, так как было подлинником — одни с умными философскими рассуждениями, другие бытовые и безграмотные, третьи жаркие, полные телесных переживаний, самые сладкие. Ящичек этот представлял собой какой-то домашний музей пошлости: гребешки, заколки для волос, шпильки, даже завернутый в бумагу окурок с коричневым пятном губной помады, даже аккуратно уложенные в целлофановый пакет, нежные на ощупь трусики, в довершение композиции — колода порнографических карт без дамы треф — вывернутые наизнанку белые и черные бляди с высунутыми языками.

Был там жуткий, скабрезный дневник в коричневом переплете, с красиво выведенным заглавием на титульном листе — «Дневничок стареющего мужчины», с эпиграфом из Тютчева — сердце жутко билось, и к горлу подступала тошнота, руки тянулись к постыдному, раз вечером, в момент чтения этого документа, Стаканский услышал решительный лязг ключа в замке и, едва успев забросить тетрадь в стол, увидел, как уверенно улыбаясь, с раскинув готовое объятие, идет к нему сам Конопляный Король.

Действительность пошатнулась и задрожала: так бывает, когда разрушена перфорация, Стаканский попятился, с полки повалились книги… Король — отец? Этот Король и есть мой отец? — тем временем его обнимали, охлопывали, осматривали на вытянутых руках.

Внезапное сходство исчезло, будто отец снял чужую голову и рассмеялся, довольный произведенным эффектом — Стаканский так и увидел эту метафору: человек снимает голову и, дико хохоча, высоко отшвыривает ее с глухим пинком. Галлюцинация, из глубины детства догнавшая его, разлетелась на куски. В такой момент могла бы зазвучать музыка, торжественная и тихая, прямо говорящая о том, что все обошлось.

4

Отец источал запах кофе и табака.