Когда приходит Андж

Стаканского действительно чуть не стошнило от ее слов, к тому же, от всей этой девушки так дурно пахло, что он украдкой беззвучно пукнул, чтобы хоть поменять запах…

— О-о-о-о! — раскачивала она головой, обняв щеки ладошками, и на сей раз позволила себя умеренно поцеловать, но когда Стаканский нерешительно потянул ее к будуару, выскользнула из рук, как мокрица, которую вечно и безуспешно пытаешься схватить пальцами:

— Нет, не здесь!

Стаканский не то чтобы не понимал, что в таких случаях надо лишь чуть применить силу — он вообще панически боялся насилия, независимо от того, к нему ли оно было направлено или от него. Неужели это все же где-нибудь когда-нибудь произойдет, — думал он, замирая… Анжела в тот вечер так и не появилась, но в последующие встречи Стаканского с его ошибочной Лерой мастерски напоминала о себе: как-то раз Стаканский заметил на столе у Леры ее конспект и увидел острыми буквами высеченную ее фамилию — Анжела Мыльник — другой раз в дверь просунулась смуглая музыкальная рука и часто постучала с внутренней стороны (— Зайди, Анжелка! — Нет, сама выйди на минутку, — низкий, чуть хриплый голос курящей женщины… Лера просунула в щель длинный темнокрасный шарф, то ли возвращая, то ли отдавая в прокат, они недолго пошептались, причем, видна была на полу нечеткая Анжелина тень)

Редкие изнурительные поцелуи, продолжение романа о ее столь несчастной любви, трактат о способах ухода из жизни, похотливое пожирание мороженого, бледноголубая кожа, жалость к себе, к своей девушке, — Стаканский знал, что с окончательным проявлением Анжелы, выполнив свою связующую роль, эта мучительная Лера исчезнет навсегда, что, впрочем, весьма легко сделать — стоит только заменить одну букву ее имени…

Однажды на исходе зимы выпал обильный снег, всем своим видом говорящий, что он последний в этом году. Стаканский вышел из метро и двинулся в общагу пешком, через парк. Вдруг с боковой тропинки свернули чьи-то следы. Нога была маленькой и узкой, отпечатки чуть припорошены. Стаканский присел на корточки и прищурился на след, уже начинавший оплывать: шаг несомненно принадлежал длинноногой и гибкой женщине, так как оси следов расходились под острым углом. Женщина ступала осторожно, высоко поднимая ноги: ее каблук лишь слегка чиркал по нетронутому, прежде чем запечатлеть глубокий турецкий полумесяц.

Стаканский пошел по следам, наступая на каждый отпечаток, обезличивая его. Одета она была в длинное платье или пальто, да, скорее, именно длинная юбка из-под узкого пальто оставляла на белом шелке такой нежный шлейф со стоящими на попа снежинками… Вдруг на снегу показалось алое пятнышко, потом еще, покрупнее, потом, через каждые шесть шагов регулярно повторялась капелька крови. За поворотом появился скомканный окровавленный платок, потом перчатка, стоящая указательным пальцем вверх, Стаканский подобрал и то и другое. В воздухе дважды пахнуло розовыми духами и кровью, внезапно следы, ставшие уже совсем теплыми, четкими, как бы предлагая печатать гипсовые слепки, оборвались. Стаканский растерянно оглянулся и увидел — в снегу под елкой сидящую, ухватившую себя за носки сапожек — Майю.

— Не пойму, что случилось, я, кажется, грохнулась, — весело сказала она, протягивая руку. Стаканский помог ей подняться, проверяя на ощупь ее реальность.

Та же, только старше. Те же насмешливые, никогда не поцелующие губы, глаза, вечно высматривающие что-нибудь вкусненькое на столе, и Nevermore, с детства запавший в душу, будто ты сам написал эту новаторскую поэму.

— Не может быть, — спохватился Стаканский, осознав невозможность ситуации. — Как ты здесь оказалась?

— Наверно, оттуда, — ответила она, прищурившись на верхушку сосны… — Стреляли, — тем временем произнес за спиной невозмутимый Саид.

Некоторое время они шли молча, Стаканский разглядывал замысловатые узлы ее бордового шарфа.

— А ты узнаешь меня? — спросил он, понимая, что попал в гораздо большее завихрение реальности, чем случайная встреча двух старых знакомых.

— Конечно, — сказала Майя. — Ты учишься на пятом курсе, иногда прогуливаешь лабы, сидя на подоконнике, ешь сникерс и болтаешь ногами.

И, чтобы вполне развеять сомнения, бойко представилась:

— Анжела.

Вот так они, наконец, и встретились, слишком банально для романа, слишком неправдоподобно для жизни, где-то посередине, на исходе зимней агонии, когда в воздухе доминирует сырость и могильный червяк уже поет в подвалах старых домов…

Они шли темнобелой аллеей, вечерело, они еще не знали, какую драму им предстоит разыграть в недалеком будущем… Кто и по какому праву делает с нами все это? С интересом, играя глазами, как ребенок над коробкой, где ворочается жук? С равнодушным отвращением? Никак?

Стаканский вдруг почувствовал восхитительную свободу действий и слов, это именно те глаза, подумал он, не отдавая себе отчета, что попался на игре звуков…

А если бы Анжелу звали, скажем, Наташа — тот же приятный стук колес с ударом посередине, то же страстное придыхание гласной — в этом случае, что же, надо было бы переписывать роман заново?