Когда приходит Андж

Это была всецело его вотчина, в отличие от мира внешнего, в котором он всю жизнь обретался где-то на задворках бытия, среди самой униженной и бесправной части человечества, которая, в свою очередь, также отторгала его, чувствуя, что он не тот, за кого себя выдает — не археолог, не дворник, не студент, не стукач, не внук, что он не принадлежит людям так, как они принадлежат друг другу.

Был в распоряжении Стаканского еще и третий, самый секретный и, может быть, самый реальный для него мир. С детских лет он овладел искусством визионизма: он свободно мог корректировать действительность в галлюцинациях и снах.

Засыпая, Стаканский сосредотачивался на сновидении, в общих чертах проектируя его: собственная голова представлялась ему в виде большого здания с множеством лестничных маршей, коридоров, по которым сновали служащие, несли какие-то бумаги, хлопали дверьми, деловито входя в кабинеты: «Итак? Что мы сегодня будем смотреть?» — шла напряженная коллективная работа, результатом которой становилось сновидение, где мальчик был всесилен.

Но реальная жизнь все же существовала: она возвращалась вместе с утренним солнцем, звоном умывальника, запахом весенней улицы, чувством бодрости в молодом теле, и внезапно становилось тоскливо, невыносимо сладко, невыносимо горько — некая тошнотворная смесь соли и сахара во рту, ком в горле: нет на свете никакой дороги из желтого кирпича, никаких железных и соломенных человечков, никакой девочки Элли, и он ясно понимал, что сначала умрет бабуля, затем дедушка, дядя и тетя, затем и он сам, старый, вонючий, на неведомом диване — нет, не хочу — в окружении любящих детей и внуков, в ореоле славы и богатства — нет, впереди годы и годы немыслимых страданий, ад на земле, ад на небеси, сороковые, пятидесятые и далее — все это надо прожить, среди других, искренне верящих, что все вокруг настоящее.

Бабуля, стучащая палкой в пол, когда нижний сосед заводил патефон, чтобы заглушить крики жены, бабуля, стучащая палкой в потолок, когда верхний сосед зачем-то среди ночи начал передвигать мебель, дура, это просто пришли арестовывать, убивать, продолжая борьбу за несокрушимые материальные блага жизни, и тебя могли бы, царапающуюся, протащить по подвальному коридору в комнату с желобом, чтобы загнать пулю в затылок, между водкой и водкой, интересно, молодых да хорошеньких ведь предварительно?… Ведь это вполне логично: лапать, целовать, оплодотворить и сразу убить, это, вероятно, немыслимое удовольствие…

Он слегка озадачил дедушку, когда трех лет от роду, сидя на горшке, вдруг выдал свое первое стихотворение — «Клизма-клизма марксизма-ленинизма!» — и позже напугал его до смерти, когда заплясал в белой рубашонке на кровати, веселясь и повторяя: «Сталин — Мудак!»

Дед несколько раз избивал его, запирал в темную комнату, морил голодом, увещевал устно, применяя все свои знания и опыт работы в органах — тщетно, казалось, будто внутри мальчика установлен какой-то адский механизм.

— Сталин Мудак! Сталин Мудак! — скакал он в своей детской рубашонке на кровати, скользя ладошками по невидимому стеклу, а дедушка мрачно смотрел на него, руки по швам и опустив голову, словно на похоронах.

— Ну погоди, дорогой, — приговаривал он, почему-то с сильным кавказским акцентом, — вот доживешь до двенадцати лет, мальчик, и сдам тебя куда надо…

Разумеется, он прекрасно понимал весь абсурд данной угрозы, поскольку вместе с внуком загребли бы и его — кто поверит, что мальчик мог самостоятельно открыть величайшую государственную тайну? Поэтому дед и пришел к простому и мудрому решению, подобно тому, как много лет назад финский рабочий Рахья, там, вдали, на краю выгребной ямы…

Последующая история, которой можно дать условное название «Мой паук», настолько потрясла маленького Стаканского, что отразилась определенной вехой в его творчестве, приведя его к значительному качественному скачку.

Многие помнят знаменитые садистские куплеты, написанные хорошо ритмизованным четырехстопным дактилем, в них действуют дяди и тети, мамы и папы, деды с безотказными обрезами — с одной стороны, и дети, которые находят в бескрайних полях гранаты, пулеметы, прочее оружие — с другой. Объединяет их неизменный мотив убийства родителями детей и наоборот. Вряд ли все стихи цикла принадлежат перу Стаканского, но изначальный толчок этому фольклорному жанру дал именно он.

Однажды Стаканский обнаружил под подушкой паука. Это было крупное, с кулак величиной, чернобурое существо, медленно перебирающее ногами. В тот день дедушка как раз вернулся из среднеазиатской командировки, где мучил и умерщвлял непокорных азиатов, и Стаканский подумал, что зловещее насекомое совершенно случайно могло заползти в багаж.

Он расправился с пауком при помощи учебника арифметики, захлопнув его меж десятичных дробей, тщательно проверил постель, завернулся в одеяло и, проонанировав, уснул, забив во сне еще несколько хрустящих каракуртов, а наутро, когда дед в майке и трусах, волосатый, пришел посмотреть его, Стаканский впервые заметил, как поразительно похож он на паука.