Когда приходит ответ

С каким упоением принялся он жонглировать формулами на разные лады, когда осознал вдруг под аккомпанемент своей машинки еще одну особенность нуля и единицы! Схему-то можно решать иногда гораздо легче, если решать ее, так сказать, с изнанки. Исходить не из того, что цепь должна быть замкнутой и исполнительный элемент срабатывает, а, наоборот, из того, что цепь не замкнута и элемент не срабатывает. «Искать условия несрабатывания» — так это можно назвать. Алгебраическое выражение должно в таком случае равняться нулю. Не единице, как принято обычно, а нулю. Так бывает гораздо выгоднее. Уж потом, получив формулы нулевого значения, можно все повернуть на обратное. Вывернуть с изнанки налицо. Алгебра логики предлагает для этого вполне надежный инструмент: операцию инверсии. Все меняется по закону инверсии, все знаки на обратные, умножение на сложение и обратно, символы контактов — на их отрицания, нуль — на единицу… И, пожалуйте вам, нормальная схема. Стучи, стучи, машинка, еще раз во славу нуля и единицы!

А как он ликовал там за столом, один в палате, в час наступившего, казалось бы, полного молчания, когда открыл еще один оригинальный способ распознавать в схеме скрытые признаки мостиков! «Способ построения многоугольника соединений». Он тут же ввел его в диссертацию для подкрепления своей позиции на мостиках. И предвкушал, какое впечатление это должно произвести на упрямца Ростовцева.

Он помнил все время о возможных вопросах возможных критиков и всяких простаков. А реле с добавочными обмотками, как с ними будет? А реле с действием на выдержку времени? А реле вентильного типа, что пропускают сигналы только в определенном направлении? Реле амплитудные, что срабатывают только от тока определенного напряжения или определенной величины? Реле… Длиннейшая гамма всевозможных типов реле, из которых разыгрывают современные проектировщики чудеса многоголосого автоматического управления. И все их постепенно Мартьянов ввел в общее русло алгебры логики. Целый обширный раздел вырастал в его диссертации: «О преобразовании схем с дополнительными элементами или зависимостями». Стучи опять, машинка, стучи!

Алгебра логики, алгебра логики… — щедро рассыпал он по диссертации, не желая прикрываться никакой защитной терминологией и заранее улыбаясь тому, что могут подумать некоторые, особо настроенные умы.

И все же после одной тяжелой паузы, когда он сильно задумался над машинкой, пришлось ему отстукать двумя пальцами особое примечание. Он не собирается придавать нулю и единице, как иные логики-символисты, сверхъестественное значение. Единица — «весь мир божий» и тому подобное. Ему, Мартьянову, они нужны, эти нулики и единицы, лишь как подсобное средство. Лишь для алгебраического выражения того, что реально происходит в контактной цепи. Цепь замкнута и цепь разомкнута — и ничего больше. Не надо ему, чтобы к его логике реле припутывали всякое. Вот для таких любителей специальное примечание. Смотри рукопись, смотри страницу сто восемнадцать.

Идем дальше.

Но иногда идти дальше не удавалось. Машинка замирала в мучительном ожидании. И он нервно постукивал пальцами — не по клавишам, а по борту стола. (Говорят, подгоняет мысль.) Он видел: в его теоретических построениях чего-то не хватает, но чего именно?.. Мысль прыгала беспорядочно. Не складывались фразы, не нащупывались нужные определения. О, кто только придумал эту муку открытий!

Он вскакивал, накрыв машинку чехлом, и предавался вдруг неожиданно бурной деятельности. Появлялся на площадке для тенниса, разбитой среди смолистых запахов сосняка, и, нарушая установившийся здесь корректный стиль игры, яростно гонялся за каждым мячом, стараясь ударить не так, чтобы точно, но возможно сильнее. Или вечером вдруг оказывался в большой гостиной для танцев, стремительно перебирал ногами, разрезая толпу, будто торопясь обязательно всех обогнать… И вновь так же неожиданно исчезал. Вы посмотрите только на этого развлекающегося кандидата на докторскую! Но не спешите поверить в его веселое настроение. Не пожелай брату своему такого веселья!

А чаще всего в минуты вынужденных перерывов натягивал он старые спортивные штаны, резиновые тапочки и в этаком далеко не академическом виде выскакивал из флигеля и пускался в ходьбу. Нет, не по утрамбованным дорожкам, по которым предпочитали кружить ученые пары, утомленные своим высшим образованием. А прямиком через лес, через поляны и овраги — туда, где почти не встретишь ни души.

Разве уж он такой любитель природы? Как знать, он и сам, пожалуй, не смог бы на это ответить. Время от времени ему надо было туда, непременно туда — в зелень или в снежный простор. Но он никогда не говорил: «Ах, как красиво!» Или: «Здесь чудесно!» Он говорил только: «Сегодня я прошел столько-то километров» — и расплывался от удовольствия. Это и называлось у него «проветриться».