Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

На следующее утро Рампьяри была на прежнем месте. И опять улыбалась. От светло-желтых браслетов на ее руках веяло весной. На высокой груди сверкал золотой медальон. Глаза Бхоларама вдруг заволокло какой-то дымкой. Ему представилось, что эти нежные руки призывно простерты к нему… Браслеты на них звенят… На мгновение в мозгу и сердце Бхоларама вспыхнул яркий слепящий свет. Мир стал зыбким, расплывчатым, затерялся в тумане… И тут — резкий толчок. Чьи-то руки обхватили нашего героя, вернули к действительности. Он понял, что сикх — водитель автобуса, идущего от Старого секретариата, — чуть было не отправил его на тот свет. Пробормотав слова благодарности спасшему его прохожему, Бхоларам поспешил занять место в автобусе. И хотя в этот час там собралась целая стайка хорошеньких женщин, он даже не взглянул на них: вся красота сосредоточилась для него в образе Рампьяри.

Бхоларам уже давно сидел в конторе на своем обычном месте, а нежные руки в желтых браслетах все манили его… И постепенно им завладела мысль: он должен признаться в любви своему кумиру! Почему бы и нет? Если она так откровенно призывает его, вправе ли он оставаться прежним «Дуду»? Должен же и он что-нибудь предпринять! Она лишь слабая женщина. Нельзя ожидать от нее больше того, что она может сделать.

Весь этот день подобные мысли не оставляли его. Наконец он решил собрать все свое мужество и во что бы то ни стало заговорить с Рампьяри. Может быть, вечером, возвращаясь из конторы, если поблизости никого не будет… Целый день Бхоларам только и делал, что машинально открывал и закрывал папки. Работать по-настоящему он не мог. Единственное, на что он был способен, — это сочинять фразы для своего будущего разговора с возлюбленной.

«Я скажу ей: „О джи!.. Простите, я назвал вас джи…“ Она смутится и пролепечет: „Вы назвали меня джи?“ (Это „джи“ она произнесет совсем по-особенному, как никто другой.) Тогда я скажу: „Дорогая!..“ (Как сказать — „дорогая“ или „дарлинг“? А может быть, „душа моя“? Нет, „душа моя“ — слишком интимно, „дарлинг“ — слишком по-западному. Лучше всего просто „пьяри“, тем более что это слово входит в ее имя — Рампьяри…) „Да, дорогая, — скажу я ей, — ты…“ (А как же к ней обратиться — на „ты“ или на „вы“? Так сразу и бухнуть „ты“? Хорошо ли это будет? Может, сначала называть ее на „вы“, а потом уже перейти на „ты“? Ох, при таких темпах скорее помрешь, чем дойдешь до сути разговора!) „Да, дорогая! Не думай, что я только назвал тебя так — ты в самом деле моя дорогая!“ (Ах, как хорошо! Услышав эти слова, она поднимет свои огромные глаза, эти чистые озера радости, и взглянет на меня так нежно, словно обнимет своими ласковыми руками…) „Полноте, Бхола-джи…“ (А может быть, она скажет не „Бхола“, а „Дуду“? Это будет совсем чудесно… Дуду… Дуду! Какой доброй песенкой звенит ее тонкий серебряный голосок! Дуду… Это коротенькое прозвище в ее устах прозвучит как название тонких парижских духов… Дуду!) „Вы — представитель неверного племени мужчин. Сколько лет живете в нашем квартале и ни разу даже взгляда не кинули в мою сторону…“ „Но сейчас-то я не отрываю его от тебя, душа моя…“ (Вот тут „душа моя“ будет вполне уместно. Почему? Кто его знает…) Она, наверное, совсем растеряется. Я коснусь пальцами ее подбородка, приподниму зардевшееся от смущения милое лицо и, заглянув ей в глаза, попрошу: „Дорогая, умоляю тебя, один только раз скажи, что любишь меня…“ (Это немного театрально, но в подобных случаях уместно.)

Рампьяри(преодолевая смущение). Ты… ты… ты — мой Дуду!..

Я(смущенный еще больше, чем она). А ты — моя Диди…

Рампьяри(отступая). Ты — мой Лулу!..

Я(наступая). Ты — моя Зузу!

После этого я подойду совсем близко к ней и возьму за руку… Потом… потом…»

Дальше фантазия отказывалась служить Бхолараму. Сердце и мозг его заволокло туманом, в ушах будто лопались какие-то пузырьки… Встав из-за стола, он поплелся к веранде. Часы на башне секретариата стали отзванивать полдень.

Пора было идти домой. Бхоларам убрал бумаги и вышел на улицу. Но — вот странно! — пока он сидел в конторе, сердце и разум еще повиновались ему. Казалось, каждое слово предстоящего разговора было тщательно продумано и твердо врезалось в память. Но по мере того, как автобус приближался к дому, сердце начинало биться все чаще, сознание заволакивало каким-то мраком, в котором, рассыпая голубоватые искры, сталкивались электрические волны.

Когда наконец Бхоларам дошел до угла квартала, все слова нежного диалога словно вымело из его головы. Горло пересохло, язык распух, будто в него всадили сотню колючек. Ноги отказывались повиноваться — бедняга шатался, как пьяный.