Когда растает снег

Жалею ли я, ведь постриг в рясу отрезал меня от всего мирского и, даже если сильно-сильно захотеть, назад уже не вернешься. Нет, не жалею. Монастырь – мой дом, здесь матушка Серафима и сестры, заменившие мне родных. И бабушка, моя любимая бабушка, так хотела, чтобы я безраздельно принадлежала Богу… Так что нет, я не жалею ни капельки, ни мгновение. Я счастлива, а что ещё может понадобиться человеку?

Я до сих пор хорошо помню то утро, когда бабуля отдала меня в женский монастырь на воспитание, запомнилось всё до мельчайших подробностей, как будто это было только вчера. В то утро бабушка повязала мне на пышные, золотисто-рыжие локоны большой белый бант из тафты, надела нарядное светло-розовое ситцевое платьице, чёрные башмачки и привела к воротам монастыря, где мы так часто бывали на воскресных службах. Там нас с бабушкой уже ждала настоятельница – матушка Серафима, высокая, стройная, как свеча, женщина лет сорока пяти, со светлым, одухотворённым лицом и внимательными серыми глазами. Ласково посмотрев на меня, она сказала, так тепло и нежно: «Ну вот, Мария, тебе уже восемь лет. У нас при обители есть школа для девочек, в ней ты будешь учиться и жить вместе с нами».

Как мало я тогда понимала, не догадывалась, почему бабушка вдруг отказалась от моего воспитания и отдала единственную внучку этой ласковой, но незнакомой женщине. Я не хотела, протестовала, чуть не заплакала даже, но бабушка погладила меня по голове сухой, морщинистой рукой и сказала растроганно: «Ну что такое, Маша? Ты уже большая девочка и должна понимать, что я не могу быть с тобой вечно. Ступай с матушкой Серафимой, внученька!» А в глазах её блестели слёзы…

Она умерла через месяц, а я даже не успела с ней проститься.

С тех пор прошло уже десять лет, а я всё ещё плачу. Как та маленькая девочка, ощутившая себя безмерно одинокой в огромном, жестоком, переполненном людьми мире. Я помню, как обернулась тогда, в последний раз взглянула на бабулю. Она стояла у монастырских ворот и задумчиво смотрела нам вслед. Лучи утреннего солнца освещали её маленькую фигуру в белом, аккуратно повязанном платочке и строгом тёмном платье с высоким кружевным воротником…

Такой она мне снится по сей день и всякий раз мне хочется затянуть сон, чтобы подольше оставаться с ней в том времени, когда мы были очень счастливы, снова прожить те дни.

Но ничего уже не вернуть – я всегда просыпаюсь, и глаза щиплет от слёз…

Но сегодня мне не хочется плакать. Наверное потому, что мечта бабули сбылась, там, на небесах она радуется за мою душу, сделавшую правильный выбор. И частичку этого счастья я ощущаю в себе, прямо под сердцем. Она сияет, как солнечная песчинка и от этого мне так хорошо, так тепло… Даже нет сил выразить это удивительное чувство.

Сейчас уже вечер близится к ночи. Давно стемнело. Я смотрю в окно своей кельи и вижу звёздное небо. Как оно прекрасно… Словно на тёмно-тёмно-синем бархате кто-то рассыпал серебряные бусины, они раскатились и сложились в узоры, по которым язычники когда-то строили ошибочные версии мироздания и выдумывали Богов. Нет, небо – это такое же творение единого Бога, как и земля. И это воистину замечательное его произведение. Мне кажется, что звёзды – это маленькие окошечки, через которые за нами, людьми, присматривают ангелы и души умерших. Ночью, когда темно и ничего не видно, когда по земле ходит искуситель, они выглядывают в эти оконца из царства небесного и берегут нас, глупых, слабых. А вон оттуда, с той звезды, что ближе к западу, на меня смотрит бабушка. Я верю в это до дрожи, а значит – это правда.

Рваная кромка леса, что нижняя челюсть зубастой пасти, тянется к звёздам. Как будто хочет съесть, проглотить, чтобы никто никогда больше не любовался, чтобы ангелы нас не видели, не помогали. Но лесу это не удастся. Потому что это лишь чёрные ели, как бы стары они ни были, до звёзд всё равно не достанут. И мне не страшно, я прочту молитву и лягу спать. Пусть мне приснится бабушка. И я не заплачу утром.

Понедельник