Когда с вами Бог. Воспоминания

Помню восприемницей Екатерину Федоровну Тютчеву у Звероце (тетя Вера Оффенберг) и, когда родилась тетя Сю, Наталью Афанасьевну Шереметеву, которую мы называли Фанафиной. У меня осталось в памяти, как Петя, который только что выучился ходить и носил еще юбки, выполз на середину церкви на четвереньках и чуть не заполз в Царские Врата во время Херувимской. Мими едва успела его схватить и водворить обратно на место. Кажется, у нее на руках был грудной ребенок, может быть, Вера, которую принесли к причастию. Кстати, о Вере, вспомнила, что ее назвали в честь одной из сестер дедушки Панина, Веры Никитичны, которая была горбатой вследствие того, что в детстве ее уронили с большого балкона над арками подъезда, куда выходили окна с лестницы, двери из залы и детской. Не понимаю, как ребенок вообще остался жив, упав с такой высоты. Во всяком случае, она осталась горбатой и не росла. У Мама были миниатюры работы мадам Пайель, на которых у бабушки Веры было красивое грустное лицо, и Мама говорила, что всю жизнь она была страдалицей и под конец мучилась болями в спине, которые успокаивались, если ее сильно били по горбу. Для этого в одной из комнат на полу были разложены матрацы. Она жила с матерью и сестрой Аделаидой Никитичной в московском доме, где и умерла на той половине, на которой потом жила бабушка Панина.

По обычаям того времени, их мать, графиня Софья Владимировна Панина (рожденная Орлова), заготовила обеим дочерям приданое, сложенное в большие кованые сундуки. Все носильное белье было из тонкого домотканого батиста, и Мама для моего приданого переделала из них дюжину денных рубашек, которые пришлось сузить и укоротить из-за их огромных размеров. Было непонятно, как можно было с удобством носить такие обширные вещи под платьем. Мама нам рассказала, что отдала несколько дюжин длинных, до локтя, белых лайковых перчаток, которые ее няня Елизавета Ивановна, будучи позже экономкой в Дугине, разрезала на куски для чистки серебра. Они как раз пригодились бы нам, когда мы начали выезжать. Мама подарила мне и Тоце изумительной красоты покрывала и наволочки, вышитые по тонкому домотканому батисту переплетенными узорами крупной гладью. На моем был вензель «А и П», перевитый с графской короной. Мама говорила, что никогда не будет заранее заготавливать нам приданое, так как считала это porte malheur.[61]

Мне почему-то вспомнились две встречи в детстве, которые соединили наше поколение с далеким прошлым. Первая – моя заутреня и разговение, когда мне было лет восемь, так как первое причастие было в Ницце. В тот год дедушка Мещерский, отец моего отца, проводил, по обыкновению, с нами Пасху. Когда после окончания заутрени и обедни мы спустились в ярко освещенную залу, где громадный стол во всю ее длину ломился от разнообразных яств, и дедушка нам дал деревянные яйца, выкрашенные в различные цвета шотландских tartans,[62] в каждое была вложена новая серебряная мелочь на сумму три рубля. Мы были в восторге. Когда я, поблагодарив дедушку и поцеловав его руку, стояла, с восхищением разглядывая яйцо с деньгами, дедушка подозвал меня снова. Около него стоял высокий благообразный старик в старомодном мундире, который красиво сидел на его старческой фигуре. Мама подошла и просила поцеловать руку старика. Он погладил меня по голове. Это был Аркадий Осипович Россети, брат Смирновой, с которой переписывался Н. В. Гоголь. О Гоголе я тогда уже знала, но о Смирновой еще не слыхала. Вторая встреча произошла во Франкфурте, где мы были с Мама: Катя, Муфка и я. Не помню, где была остальная часть семьи и откуда и куда мы ехали. Мама всегда давала знать родным и знакомым, когда проезжала через их края. Иногда просто приходили к нашему поезду, чтобы повидать родителей. В этот раз Мама нам сказала, что к нам приедет поэт, князь Вяземский,[63] который очень знаменит и к тому же в родстве с нашим дедушкой Мещерским. Мы с нетерпением ждали его приезда. Когда же отворилась дверь, то вошел великан, как мне показалось, в длинном старомодном сюртуке и с привлекательным улыбающимся лицом. Он радушно и ласково поздоровался с Мама и троекратно нас всех перецеловал. Затем Мама усадила его в кресло, и они стали разговаривать, а нам велела позвонить, чтобы подали чай. Мы усердно принялись накрывать на стол. Когда кельнер все принес и Мама заварила чай, начали угощать Вяземского. Мама всегда возила свой чай, так как не любила смесей, которые подавались в гостиницах. Помню свое чувство благоговения, когда я подавала Вяземскому чашку и подносила угощение. Почему-то Катя с Муфкой больше наблюдали, когда я хлопотала.