Когда сгорают мечты

– Восемнадцать дюймов, – поджимает губы, сматывая ленту в рулон. – Число хорошее, но всё ещё много. – Поворачивается ко мне, привалившемуся к подоконнику, и продолжает: – У тебя не найдётся сигареты? Мои закончились, а в магазин тащиться лень. – Предков нет, можно быть смелой. Как потом проветривать, другой вопрос.

Надевает полосатую рубашку. Застёгивает до выемки груди. Вытаскивает сижку. Чиркнув кнопкой бензиновой зажигалки (на ней скалится череп), подкуривает.

– Я где-то слышала, что одна штука уничтожает под сотню калорий, – шумно выдыхает, на миг скрываясь за изжелта-белым маревом. – Если верить этим байкам, мы оба должны уйти в минус. С таким-то потреблением. – Поджигает мне, а я объясняю, что они давят голод. В оккупированных городах, во время войны, родители давали курить детям… чтобы не плакали. Плюс, на стрессе обжора ест, а курильщик курит. Только и всего.

Со своим допингом она могла бы обойтись без этого. Я всё ещё жду, что затея с колёсами и порошками вылетит у неё из головы. Наивно жду, несмотря на то, что вижу: катится кошка по наклонной плоскости, прилагает кучу усилий, чтобы зачеркнуть сценарий возможного преуспевания. Преуспевания в чём? Не спасти того, кто хочет погибнуть. Не хочет она спасения, хоть разбейся.

Её наркомания похожа на мечту о самой себе. Физиологическая потребность – не главное. Я смотрю со стороны, но со стороны виднее.

История зависимости: «Нам незачем жить».

История зацикленности: «Где-то есть совершенство».

Кэтрин – ровесница Тони, одноклассница и любовница от случая к случаю. Случай представляет собой торопливый перепих или чайный пакетик взамен на пакетик с беленьким. Помимо корыстных целей их ничто не связывает. Она так говорит, но я помню его фразу: «Сам Холлидей не забыл». Так кто из них над кем глумится? Тони, принуждая её к сексу? Или Кэтрин, будто бы говоря: ты готов на всё ради моего тела? Презирая друг друга (и себя друг за друга), они друг в друге нуждаются.

Кэтрин размалывает в пепельнице очередной бычок.

Рост – около полутора метров. Вес бальзаковский, слегка за тридцать. Хруст зубной эмали. Можно рискнуть, припугнуть её дилера. Без толку. Скорее прикопает в саду, чем позволит себя шантажировать. «Кэт, подожди чуточку. Ты неповторима, но вокруг меня не одна». Есть те, кому хуже. Есть те, в это сложно поверить, но есть – те, кто, в отличие от неё, не умеет думать.

На днях свадьба мамы и Дэвида: так фамильярно я обращаюсь к Холлидею-старшему. Младший с самых первых начал зовёт мачеху Джеммой. Джемма довольна. Играет в элиту, играет в семью. Не зная, что играет.

Пока мы здесь, она успела обзавестись подругами. Жёнами партнёров почти-супруга. Стянутые ботоксом, в силиконе и татуаже, эти дамочки не вызывают симпатии. Они ничего не вызывают. Кроме желания смыться подальше, пока ни одурел. Платьица, туфельки, спа-салоны и сахарная депиляция. Космополитен от корки до корки с советами по ублажению пениса, сводками о трендах. Вот то, о чём они треплются. Демонстрируя в улыбке все люминированные зубы разом. Джемма среди них – белая ворона. Рок-принцесса среди шкур. Шутит: «После стольких разговоров на церемонию я надену голос Линдеманна. Платья за эффектом не понадобится». Часто моргают: шутка не зашла. Я смеюсь, представив из её горла его бас. Кто-то из них, грудастая, спрашивает: «Линда Манн? А что случилось с её голосом?» Мама ветреная, но в ней есть жизнь. Сбежала с моим отцом из родительского гнезда, пела, как дышала. В них жизни нет. «Линдеманн, – поясняет она, – солист Rammstein». В ответ – удивление: «Овца… * кто овца?»

{ * Ram (англ.) – овца, баран. }

Она заслуживает лучшего круга, нежели тощие коровы, что прикинулись газелями. Лучшего сына, чем хмурый лунатик, вконец помешавшийся на собственном сводном брате. Куда в лесу ни петляй, а на опушку выйдешь. О чём я ни размышляй, возвращаюсь к Тони. Его нельзя продинамить, как приставучего парня, нельзя выгнать из зоны комфорта, нельзя избегать: избегая его, я избегаю распутника в самом себе. А бег от себя – это что? Трусость. Он же, по всей видимости, подстраивает встречи, дабы лупить двусмысленностями, полунамёками, подколками, ядовитыми замечаниями и просто своим видом. Наше противостояние приобрело эротический характер. И вызывает злость уже не на него, нет: на блядь в зеркале.

Убийство убийством, а похоть не спрашивает.

Каждый день, просыпаясь, я возношу мольбы (самому себе, за отсутствием богов), чтобы это прекратилось. Убеждаю себя, что оно – глюк программы в моём компьютере, за лицом. Ошибка, которую можно и нужно исправить. Но, стоит столкнуться с ним в коридоре, издали заслышать шаг, ковыряя вилкой пудинг и обнаружить свеженьким, из душа, в съехавшем полотенце…

Я сижу тихо. В виски лупит кровь. Хочется всё того же: непонятно, чего. То ли припечатать его шокером, выдавить глазные яблоки и съесть вместо садовых, то ли содрать набедренную повязку. Зачем? Да так. Без смысла, вот что меня убивает. Ладно бы блядь. Понять можно. Тупую блядь понять нельзя.

Я сижу тихо. Кэтрин садится возле меня, на диван, под ведьму.