Когда шатается трон

А сам подумал, что можно этим Крашенинниковым кое-кому крепко насолить, потому что армейские отступают, а его зэки высоты отбивают! Хозяину эта история может понравиться.

— Приказ по Крашенинникову готовить?

— Какой?

— Об амнистии.

— Нет, не будем спешить. Пока он зэк, то под нами ходит, а если погоны наденет, то его армейские к рукам приберут. Нет, хочу приглядеться к учителю, который высоты берёт и в окружении дерётся, когда другие немцам свои жопы показывают.

Высотку удержали. Всего горстка зэков осталась, так что батальон не из кого формировать было. Так и остались они безвестным отрядом. Месяц Пётр Семёнович в госпитале провалялся, а потом…

— Заходи, герой.

Вошёл Пётр Семёнович, и опешил. Перед ним человек сидит, которого он только на портретах в лагерной администрации видел.

— Заключённый Крашенинников, статья пятьдесят восьмая…

— Какой же ты заключённый? Ты командир батальона. За что сидел?.. — Хозяин кабинета пролистнул дело. — Товарища Сталина взорвать хотел…

— Никак нет, это ошибка.

— Ты же знаешь, наши органы не ошибаются… Но за высотку спасибо. Тебе за нее, кажется, амнистию сулили?

— Так точно.

— Боюсь, амнистии не получится, уж слишком статья у тебя тяжёлая.

— Но мне… нам обещали!

— Ты что думаешь, взял какую-то поганую высотку, и Родина тебя простит? Нет.

— Так что, теперь обратно на нары?

— Зачем на нары? Там тебе жизни не будет. Ты ведь, кажется, кого-то из блатных пристрелил?

— Так точно.

— Ну вот, видишь… В лагере тебя сразу на ножички поднимут. Будешь пока при мне, нам люди, которые высотки брать умеют, пригодятся. Послужишь, а там посмотрим, может, и амнистию выслужишь, наш народ зла не помнит, умеет прощать тех, кто верой и правдой…

* * *

Не попасть так просто в «малину». Это как высший свет для простолюдина, туда без протекции не сунешься — своя иерархия, свои авторитеты, правила, этикет…

— Теперь я один пойду, маляву от Серого понесу, — сказал Крюк.

Маляву эту Серый в сортире с панорамой на унитазы писаˊл, куда его «по самое не могу» макнуть грозились и сверху окропить. Зубами скрипел, но писал.

— Передам письмецо, посмотрю, что да как. Всем шалманом в гости соваться нельзя, вначале надо мосты навести. — Крюк посмотрел на Петра Семёновича. — Не боись, не сбегу. Хотел бы, раньше сорвался, тюкнул бы тебя по темечку — и ноги в руки. Темечко-то у тебя слабенькое, как у всех, любым камешком проломить можно или гвоздиком пробить.

Поморщился Пётр Семёнович от таких слов.

— Встречаемся здесь же через пять часов и после через каждый час. Если повяжут меня или хвост за мной увяжется, то я правую руку в кармане держать буду.

— В каком?

— В любом, или просто кулак сожму: не видите пальчики, значит, табак дело — тикайте со всех ног обратно в шарашку. А пока, чтобы не отсвечивать, в продмаг смотайтесь за гостинцами, негоже нам с пустыми руками к уважаемым людям являться. Да не жмитесь, чего подороже берите, чтобы пыль в глаза пустить.

На том и разошлись. А через пять часов…

— Нормально всё, примут нас. Вот адресок. На месте вести себя тихо, поперёд меня не высовываться, лишнего не болтать. Повадки блатных и разговор их вы знаете, в лагерях наблюдали, но не переигрывайте. Тебе, Пётр Семёнович, на стрёме стоять, и если что, то знак подать.

— Как?

— Громко. Проще всего драку со случайным прохожим затеять, чтобы вопли свои оправдать. Мы услышим. Ну что… пошли?..

Малина — это ягодка, которая на вид красная, да на вкус сладкая, а «малина» — избушка на курьих ножках у чёрта на рогах, с глухим забором под два метра и какой-то древней старушкой перед калиткой на лавочке, сильно похожей на сказочную Бабу-Ягу. Но это только случайный ротозей в старушке дремлющую пенсионерку признает, а любой опер сразу смекнёт, что сия дама на шухер посажена и с утра до ночи, да и ночью тоже глазками во все стороны стрижёт, легавых высматривая, и чуть что — тревожный сигнал отобьёт, а может, и волыну из кармана потянет и начнёт палить во что ни попадя. Может, и не подстрелит никого, но шум до небес поднимет. Такие случаются старушки на «малинах», про которых никогда не подумаешь…

— Вы чего это, вы куда это? — смотрит старушка подслеповатыми глазками, губы жуёт.

— В гости мы.

— К кому? Нету тут никого, одна-одинёшенька я на белом свете осталась, круглой сиротой, детишек всех и мужа маво на войне поубивало, а тятька с мамкой еще прежде померли, некому мне таперича стакан воды поднести… — запричитала-заголосила бабка. А сама ногой шнурок потянула, и в доме, наверняка, колокольчик звякнул или консервные банки, на гвозде подвешенные, громыхнули.

— Не пыли, старуха! — рявкнул ей в самое ухо Крюк. — Ждут нас. Рваный ждёт.

За воротами стукнуло что-то два раза.

— А-а… Тоды проходи, — кивнула бабушка и замерла на скамейке каменным истуканом. Мимо такой не проскочишь, не пролетишь…

Калитка открылась. Чьи-то быстрые, цепкие глаза оглядели, ощупали честную компанию и улицу в обе стороны.

— Заходи.

Стукнул запор на калитке, такой, что с ходу не выбьешь, не сломаешь, минут пять возиться придётся. Крепко они здесь обосновались.