Когда смерть – копейка…

– Да чаморошный он какой-то в последнее время стал, слабый. Ничем путным не занимается, не работает нигде. Выпивает сильно, а ему ведь как за губу попадёт – так всё, пиши пропало, на неделю в городе его не видать.… Тогда, у костра, мужики-то вроде планировали всё порешать меж собой по-серьезному, ну, а Серёгу с собой не взяли, зачем он там им был нужен, такой бестолковый. Бабы-то его, Ритка, да тёща любимая, после морей выкачали у него все денежки, потом вроде как взялись выпроваживать его на Север, на заработки, мало им всё, рожам таким загребущим! Вот он и расклеился от всего этого, непутёвый.

– А Данилов никак не изменился после гибели дочки?

– А чего ему сделается, борову такому?! Хохотальник наел, дай боже! На Жанку-то ему сейчас наплевать, да и Маришку он тогда не очень-то и любил… Мне без разницы, как они там со своими делами справляются, но не мужик Герман, раз после всего такого трагического так к своей Жанке относится!

– Она в Москву собирается.

– Серьёзно?!

– Вроде того. Встречался с ней недавно, говорит, что надоело ей всё тут. Да и после Маришки ей пока здесь не житьё…

Наклонив голову, Людмила внимательно слушала Глеба и машинально трогала сумку, проверяя сохранность кастрюлей и баночек.

– Ладно, поеду я – пора уже. Покормлю Назарова, небось, там без гуляша-то моего уже воем воет. Врач-то говорит, что у него не очень серьезно. Дробь мелкая была, в плече только по мясу прошлась, нервы-то никакие не задела. Лежит сейчас Назаров, думает…. Может после этого его гульки и закончатся?

– …Ленку-то мою нигде за границей случаем не встречал? Ты ведь вроде неровно к ней тогда дышал, после мореходки-то своей, а? Сейчас она в Польше живёт, где-то около Гданьска, в музыкальной школе там преподает. Два года назад ездила туда на фестиваль, с ребятишками нашими, из городского музыкального училища, потом снова уехала, одна. Отец-то её, мой дядюшка, военпредом же был в Польше, ну и она по-польски немного шпрехает. Когда приезжает в отпуск, ну, смотришь – совсем настоящая полячка стала!

– Полька. Нужно говорить «полька», а не «полячка», а то местные дамы на это очень обижаются.

– Она же мне говорила, что ты единственный, кто носил ей портфель в школе. Ленка-то соплячка тогда ещё была, третьеклашка, а запомнила ведь про это, надо же! А когда она тебя в мореходской-то форме увидала, то совсем девка пропала. Всё надоедала мне, спрашивала, в каком городе ты живешь, хотела после своего выпускного к тебе ехать. Как же она тогда говорила-то? Музыкантом твоим, что ли будет, дурочка?!

– Не-ет. Лена тогда сказала, что она будет свирельщиком на моем корабле…

– И чо это значит?

– Ну, это, знаешь, слишком личное… Одни книжки мы с ней в то время читали.

Людмила искоса глянула на капитана Глеба.

– О-о, как здесь всё у нас запущено!

– Брось ты, не заставляй меня краснеть. Она же маленькая! – отшутился Глеб.

– Была маленькая, пока и у тебя седых волос не заметно было…

– Лады́, лады́, больше не буду. Всё, я пошла.

Решительно поднимаясь со скамейки, Людмила вздохнула уже по-другому, облегченно. Еще раз бросила внимательный взгляд в сторону Глеба.

– Спортом-то не бросил заниматься? Фигура, гляжу, у тебя сохраняется.

– Стараюсь, по мере возможности.

– Бабёнки-то наши, из столовки, знают же ведь, что ты знакомый Назарова-то, вот и спрашивают, на кой ляд тебе все эти физкультуры? Для жены и так сойдет, а во второй-то раз всё равно не женишься, а?

– Так это для того, чтобы мое тело не мешало мне жить.

– А пьешь?

– Знаешь, любопытная Людмила, иногда, особенно по утрам, я испытываю к себе такую личную неприязнь!

Людмила заливисто захохотала.

– Ну, развеселил! Слушай, так ты не позабудешь поговорить с Назаровым-то, ну, чтобы они помирились? А то ведь Марек и так слабенький, да ещё и эта авария, да и дел по дому на него сейчас навалилось.… Обещаешь?

– Не беспокойся. Сделаю всё как надо.

Трагедия

Та старуха, что уже долго молчит рядом со мной, внезапно трогает меня за плечо сухими, неживыми пальцами. Я кричу, мне страшно, мне до слёз не хочется стоять в каком-то коридоре со старыми бабками и дедами, здесь душно, плохо пахнет…, тощая старуха умильно смотрит на меня слезящимися глазами и шёпотом, в самое ухо, спрашивает: «Сколько в этот-то месяц нам пенсии начислят? Не обманут? Нас с тобой обманывать нельзя – я ведь заслуженная, а ты…». Вокруг шелестят другие голоса, много всхлипываний, поскуливаний, жалоб…, «Прочитай мне энту бумажку…»…, запах искусственных зубов и старых тряпок… Стук костылей.

…На праздник батя высыпал в кирзовый сапог мелочь, что всей семьей собирали в своих детских копилках целый год; мы с визгом набросились считать разные медяки, тяжёлым потоком разлитые по клеёнке круглого обеденного стола, и когда насчитали в многочисленных столбиках одиннадцать рублей двадцать восемь копеек, отец пошёл в магазин за весельем…

…Вот кто-то из знакомых, наверняка очень близкий человек, внимательно считает на холодном ветру сморщенные, рваные десятирублевки…, бережно разглаживает, складывает бумажки, поплёвывая на пальцы… Не хочу-у!!!