Когда сверкает молния

Что там какой-то Колька Локтев по сравнению с мировой революцией! Да ничего, ноль без палочки, муравей-букашка, козявочка. И кому какое дело до того, что он сейчас, отрешенный от жизни, валяется в траве и плачет? Кольнет ли кого его скрытая в себе боль? Вряд ли... Один он, один... А в поле — один не воин! И кому сейчас докажешь, что он не виновен, ни перед кем не виноват. Жил и работал, как многие на этой грешной земле, даже лучше многих. Отдавал все, что за душой, друзьям и товарищам, семье и работе. Но вновь кололо сознание: ведь ты струсил, смалодушничал, скрыл преступный отцовский грех? Такой трудный путь пройти в пустоте дней и вдруг наткнуться на сказочный камень, что посередь дороги, а по нему белым по черному выписано: налево пойдешь — смерть найдешь, направо пойдешь — ее же найдешь и прямо пойдешь — будет то же самое...

Так зачем тогда все? К чему эта ежедневная борьба за какое-то, предназначенное судьбой, место на земле? Зачем тогда — друзья и враги? Зачем — мир и война? И куда б ни ступить, всюду одно и то же... Горько, досадно, трудно...

Кто не верит, не знает, не хочет знать, что звезды в небе светят и днем, тот должен жить в колодце. Оттуда, со дна его, звезды видятся и днем... А Витька? Ах, Витька, ослеп ты, что ли? Как же ты не разглядел звезд? Тебе ли не видеть их? Нет, ты отчетливо созерцал эти звезды и пугался, что то же самое видят многие. Жаль, что не в тебе видят, а в других... Вот что пугало Витьку, вот что толкнуло на подлость!

Застучали по земле, запузырили воду дождинки, все чаще и чаще. Выплакалось небо, но будто назло кому-то возвернулась тучка, оторвавшись от стаи, и поползла в сторону города, проливаясь сплошным дождем. Хлынуло коротко и мгновенно. Николай поднялся с бережка, побежал укрыться к одинокому широченному осокорю. И здесь увидел он, как через хлебное поле, узкой промокшей тропой кто-то торопился сюда. Видать, не он один застигнут врасплох нечаянной грозой, кого-то еще гонит она под ветвистую шапку осокоря. Вглядевшись пристальнее, Николай неожиданно различил в далекой, бегущей сюда женщине Свету. Он застыл в неожиданности. Зачем, зачем она? В эту минуту ему никого не нужно — одиночество легче. Чего ей надо, Светке? Спрятаться не было никакой возможности.

И она, по всей вероятности, заметила его издали, побежала, прибавив шаг. Бежала к нему. Расстояние и бледные сумерки проглатывали ее черты, но Николай-то точно знал, что это — она.

Побледневшая, с большими кукольно-синими глазищами, заплаканная — на белках глаз ясно проступали кровяные прожилки, — подбежала, обняла его, не проронив ни слова. Потом заглянула в лицо мужа и увидела безразличную ко всему, холодную льдистость во взгляде, испуганно зашептала:

— Опять ты нехороший... Ну разве можно так убиваться? — и с силой затормошила за плечи. — Раскачайся немного, чего нюни-то распускать теперь! — И со строгой решимостью добавила: — Пойдем домой, обдумаем... Пошли, пошли, шевелись немного...

— Чего думать, тут хоть в петлю лезь со стыда...

— Вот дуралей нашелся, сразу же и в петлю. Еще поспорить надо, подраться...

— После драки кулаками не машут! — проговорил Николай.

Света сердито оборвала его:

— То-то, мне, Ясман после работы звонит! В парткоме, говорит, переполошились все до единого, а когда снова позвали, тебя в приемной и след простыл... Ты, Коленька, и сам виноват, струсил. Никогда не думала, что в тебе трусости столько!

— Не трус я! — буркнул Николай. — Сама же знаешь... Стыдно только, стыдно!

— Знаю, — зашептала она, увлекая его на тропинку, ведущую к городу.

Сырые сумерки слизнули очертания дальних гор и леса, перед ними поблизости, то тут, то там, вспыхивали электрические пятнышки многоэтажных домов.

— Коленька, а может тебе стоит пожаловаться кому, в Москву или обком партии? Пусть там разберутся во всем.

— Нет, Света. Выходит, что я в партию силком лезу. Так не пойдет, нельзя так-то...

— Ну, напиши жалобу в газету? — искала выход Света.

— Наивная, куда бы ни написать, все равно сюда же обратно вернут для разбирательства. Не то это, не то!

 

Дома, как всегда, было прибрано, уютно. В уголке копошились, не ведая ни о чем, белокурые дочки. Побросали все, шустро метнулись к отцу, хватая ручонками полы мокрого пиджака. Они беззаботны, дела им нет до отцовской боли, свербящей душу. Им, стригункам, не понять тяжести его дум.