Когда тебя нет

После переезда Шона в Барселону обедаю я тоже один. Обычно я ем в офисе, но сегодня мне хочется пройтись. Я застегиваю куртку, натягиваю капюшон и выхожу на улицу. Воздух сегодня влажный и густой. Холодновато для сезона. Низкие облака медленно ползут над крышами. Я дохожу до Риджентс-парка и, как турист, устраиваюсь на лавке на одной из аллей, жую неприятно влажный сэндвич с тунцом и кукурузой, который прихватил в супермаркете по дороге. Не в силах доесть, я крошу мякиш на асфальт. Толкая друг друга и хлопая крыльями, голуби начинают драться за еду. Я делаю глубокий вдох, позволяя влажному воздуху проникнуть глубоко в легкие. Там, где я вырос, было море. Ну, что-то вроде этого, так его называли местные.

Это было в Санкт-Петербурге. Не в том, который во Флориде, и не в том придуманном, что у Марка Твена, а в том самом, где Зимний дворец и белые ночи. В моем свидетельстве о рождении стояло имя «Сяргей Филиппенко», но родители переехали из Минска в тогда еще Ленинград, когда мне было два, так произошла первая смена моего имени — я стал Сергеем. В Ленинграде папа преподавал математику в университете, в одной из таких аудиторий, которые часто показывают в кино, похожей на амфитеатр. Мы жили в коммуналке в центре города, пару минут хода от Невского, под арку, во внутреннем дворе внутреннего двора, с высокими потолками и длинным темным коридором. Я плохо помню то время, только какие-то обрывки. Соседка в едва запахнутом коротеньком халате ругается с матерью, и мать называет ее проституткой, вполне вероятно, заслуженно. Запах капусты и куриного бульона. Отец курит «Лаки Страйк» на лестничной площадке. Протечки, сжирающие заживо ветхую лепнину на потолке. Собака, огромная черная дворняга Брут, которая лежит у меня в ногах, поскуливая и перебирая лапами во сне. Окно в световой колодец, откуда просачивается мутный серый луч. Скрип паркета. «Led Zeppelin» и «Боуи». Папа учит меня играть на гитаре. Мы с папой едем на электричке гулять на залив в лютый мороз с какой-то смеющейся девушкой в красном берете, и Брут то и дело убегает от нас по льду. Сигаретный дым в воздухе. Я помню, у нас всегда были гости, люди из университета, они пели, пили, курили, разговаривали о свободе и справедливости.

Когда мне было двенадцать, папа влюбился в аспирантку, ту самую в красном берете, и ушел жить к ней, в спальный район. Моя мама не умела ничего, она всегда была просто при папе, как ассистент или музейный смотритель. Полгода она только и делала, что плакала, а потом познакомилась с какими-то людьми в темно-серых костюмах, стала приносить домой разноцветные брошюры, напечатанные на приятно пахнущей глянцевой бумаге, и ходить в комнату в старом доме культуры, которую она называла «церковь». Она и меня брала с собой, пока папа не запретил ей делать это. Вскоре в нашей жизни появился человек по имени Юкка Веналайнен. Высокий, бесцветный, с жирными щеками. Он был проповедником. Мама влюбилась в него, по крайней мере, так я думал. Она подала на развод, и через семь месяцев мы переехали жить в маленький город у моря в Финляндии. Меня забрали из школы с середины недели. Гитару и магнитофон мать продала соседке-проститутке, а собаку усыпила, потому что никто не хотел брать — слишком черный и слишком страшный. Она, конечно, врала мне, что отдала его подруге, и правда всплыла только много лет спустя, когда рассказал Иде Линн о том, что Брут уехал жить к егерю в Гатчину, а она начала смеяться и плакать над моей наивностью. Тогда, тем вечером, я спросил мать, и она призналась мне. Я назвал ее сукой, она ударила меня по лицу.

Переезд был шоком. Я не знал финского языка, и меня отправили в вечернюю гимназию. Именно там, год спустя, на автобусной остановке, я впервые увидел Иду Линн. У нее были черные волосы, розовый рюкзак и неправильный прикус.

Над головой с резким тревожным криком проносится чайка, чуть не сбросив с моей головы капюшон размахом своего крыла и прервав мои мысли. Голуби разлетаются в стороны, как брызги, с этим особым чмокающим звуком голубиных крыльев. Чайка приземляется, склоняет голову набок и смотрит на меня своим выпуклым желтым глазом. Я бросаю ей остатки сэндвича и гляжу на часы — перерыв закончится через семь минут. Пора возвращаться на работу. Еще каких-то четыре часа, и можно будет ехать домой. Домой…

Я захожу в чат чуть раньше, но Трон уже онлайн. Я не знаю, эксклюзивны ли наши отношения с его стороны, но я точно не играю ни с кем другим. Мне это просто не интересно.

— Мистер Андерсон, я тут подумал, в продолжение нашего разговора позавчера, — говорит Трон, пока мы ждем загрузки миссии. — Знаешь, кто еще параноик?

— Ты?

Он добродушно ржет. Я улыбаюсь.

— Эд Сноуден. Он думал, что на него смотрят через веб-камеру, и оказался прав.

— Прекращай смотреть «Мистера Робота».

— Я серьезно. Это же чистая паранойя, то, что он заметил это. Нормальному человеку никогда не пришло бы в голову, что это все всерьез и что… можно их разоблачить, — в его голосе звучат резкие тревожные ноты.

— Трон, я начинаю за тебя волноваться, правда…