Когда темные боги шутят

Я согласно угукнул, попеременно изучая слугу то правым, то левым глазом.

– Зато смерть при исполнении награждается орденом, так что господин Уэссеск, можно сказать, поспособствует твоему повышению. Я даже предчувствую, что скажет по этому поводу шеф Норриди.

На лице дворецкого впервые промелькнуло сомнение. Он быстро покосился на меня, на легко одетого Родерика, затем – на тревожно переминающуюся в стороне лошадь, которой тоже было холодно стоять без дела. После чего тяжело вздохнул и, решив, видимо, что проблемы с городским сыском ему не нужны, обронил:

– Прошу вас немного обождать, господа. Я уточню у хозяина.

Отойдя на пару шагов в сторону, он что-то быстро поднес ко рту и шепнул несколько слов. Через несколько мгновений в его ладони тихонько тренькнул и невнятно забормотал переговорный амулет. Как мне показалось, вопросительно. Дворецкий так же тихо ответил, терпеливо выслушал новую порцию бормотаний, в которых я уже ничего не разобрал. А затем слуга с видимым облегчением повернулся в нашу сторону и почтительно поклонился:

– Прошу вас, господа. Вы можете войти. Хозяин ожидает наверху.

Мы с Гуном снова переглянулись, а дворецкий уже направился к дому, подняв повыше фонарь. Фонарь, кстати, оказался обычным, без всяких новомодных магических штучек. Поэтому сгустившуюся темноту разгонял слабо и позволял рассмотреть только то, что находилось в буквальном смысле слова в двух шагах.

Впрочем, смотреть было особо не на что – сад у господина Уэссеска не отличался благоустроенностью: кусты были давно не стрижены, деревья на зиму не обихожены, заботливо огороженные клумбы нигде не виднелись. Разве что опавшие листья под ногами не шуршали да дорожку до калитки кто-то заботливо почистил от грязи. Но даже с учетом этого опустевший сад выглядел жутковато. Недаром идущий последним Гун подозрительно притих и старался не отставать.

Внутри дом выглядел так же тоскливо, как и снаружи: огромный полупустой холл, заканчивающийся некогда роскошной, но уже давно потерявшей блеск лестницей; тщательно задрапированные стены, которые могли бы стать эффектными, если бы не серый цвет обивки и не полное отсутствие украшений; массивные подсвечники, вышедшие из моды лет десять назад; бронзовые ручки на дверях, давно забывшие о блеске; да еще гулкое эхо, разносящееся по всему этажу, будто в древних казематах.

Уже поднимаясь по лестнице, я заметил приютившееся в углу старинное зеркало в вычурной раме и скривился.

Его тут только не хватало! Жаль, под рукой ничего нет, а то руки так и чешутся запустить туда чем-нибудь тяжелым.

В полном молчании мы проследовали к самой дальней и, видимо, угловой комнате второго этажа, оказавшейся самым обычным кабинетом. Негромко постучав и выждав три удара сердца, дворецкий гостеприимно распахнул перед нами тяжелую деревянную дверь. А едва мы переступили порог, немедленно ее захлопнул, породив в коридоре еще одно долгое эхо.

Кстати, кабинет имел любопытную планировку и больше походил на вытянутый пенал, сходящийся узким клином к единственному, тщательно занавешенному окну. Прямо перед ним стоял массивный письменный стол с одинокой лампадой и аккуратной стопкой книг в углу; старинное кресло ручной работы, явно сменившее не одно поколение владельцев; а в нем, спиной к окну, восседал хозяин дома, который при виде гостей сделал приглашающий жест и с едва уловимой насмешкой произнес:

– Проходите, мастер Рэйш. Устраивайтесь. Признаться, я давно вас жду, так что разговор получится долгим…

* * *

Обычно я спокойно отношусь к чужой внешности – меня не смущает чужое уродство и не вводит в состояние шока чья-либо неземная красота. Я и к себе-то отношусь более чем равнодушно, а уж уделять внимание кому-то еще… но господин Уэссеск сумел меня удивить. В первую очередь голосом – ровным, рокочущим, на удивление низким и при этом настолько пронизывающим, что от него поневоле бросало в дрожь. Таким голосом только заклинания зачитывать – демонов там призывать, умертвия поднимать. А уж как должны на него реагировать женщины…

Мне неожиданно захотелось взглянуть на обладателя столь редкого дара поближе, и мужчина, будто почувствовав, слегка подался вперед. Так, чтобы слабый свет от лампады на мгновение осветил его лицо – волевое, с несомненными признаками породы, но какое-то неестественное, с идеально выверенными пропорциями, словно передо мной находился не человек, а безупречно сделанная кукла.

По такому лицу нельзя было определить даже примерный возраст – господину Уэссеску с одинаковым успехом можно было дать и сорок лет, и все шестьдесят. При этом у него практически не было мимических морщин, из-за чего лицо казалось бесстрастным, равнодушным. И если бы не хищный огонек в темных, почти черных глазах и полный мрачного удовлетворения взгляд, которым хозяин дома одарил меня с порога, оно могло бы показаться безжизненным.