Когда ты был старше

— Он не понимает… про мою маму. Нашу маму. Он словно буквально не понимает, что означает смерть. Нет, я вовсе не виню его. Просто хочу сказать, Бен способен осознать только то, что доступно его пониманию. Поэтому он до сих пор думает, что мама вернется, отчего у меня разрывается сердце. Вот я и пытался найти подходящий способ помочь ему с этим. Я просто сказал, что, может, даже если он не сможет больше видеть ее, он все равно будет чувствовать ее. Чувствовать, что она рядом. И это оказалось ошибкой. Началась истерика. На… ладно, не хочу преувеличивать и утверждать, что на часы. Минут на двадцать пять, может быть. Только… позвольте признаться, что по ощущениям будто не один час и не два.

Она опустила сетку с пончиками в горячее масло, и шипение и жар заставили меня вздрогнуть. Она глянула через плечо.

— Если случилась истерика, значит, он понимает.

— В каком-то смысле. Да.

— А вы? А вы чувствуете, что ваша мама все еще с вами?

— Вчера вечером почувствовал.

— Хорошо.

Долгое молчание. Достаточно долгое, чтобы достать пончики из кипящего масла, и теперь я смотрел, как их глазировали большой разливной ложкой прямо на подставке, а излишки глазури стекали обратно в металлическую емкость.

Девушка подала мне пончик на бумажной тарелочке.

— Осторожно, — предупредила она, — горячий. — Потом, как раз когда я меньше всего ожидал, спросила: — Вы собираетесь определить его в какое-нибудь специализированное место?

— О, нет, — выпалил я, даже не успев подумать. — Такого моей маме я бы сделать не смог. Я причинил ей достаточно боли для одной жизни.

Она склонила головку набок, но ни о чем не стала спрашивать.

Мне же не хотелось распространяться, но было слишком поздно. Я уже дал маху. Теперь придется продолжать. Иначе то, что она себе вообразит, будет еще хуже.

— Просто… Мне следовало остаться и помогать заботиться о нем. Я знаю, что должен был так сделать. Всегда знал. Но — не остался. Только стукнуло восемнадцать, и я убежал. И все эти годы чувствовал себя дерьмово. И, очевидно, это чувство снова преследует меня. Как карма, только на протяжении одной и той же жизни. Однако… определить Бена в какой-то дом…

— Я рада, — сказала она. — По-моему, он был бы несчастлив.

— Он бы тосковал. И мама. Она перевернулась бы в могиле.

И, едва последнее слово слетело с губ, я сломался.

Заплакал.

Вот, такие дела.

Пять или шесть дней — ничего. Ну, слегка вспотел, немного там подрожал, тут слегка вскрикнул, но — без слез. Зато, когда сказал то, о чем долго молчал, вот тебе на. Моя мама в могиле. Образно говоря. Отрицание этого дало трещину, как лед на реке в первую оттепель. Теперь уже не остановить, раз лед уже пошел трещинами. Они разбегаются. Разрастаются. Вся эта стена льда просто… ну, всем известно, что с ней делается. Она рушится… Можно возводить преграды сколько душе угодно. Но они рухнут.

Не будет преувеличением, если назвать для себя это «моментом, когда я осознал, что моя мама умерла». Я подумал: «Сто́ит с большим пониманием относиться к Бену. Он воспринимает это на уровне чувств, но не может понять это разумом. Ты же поступал почти точно так же, только наоборот».

Она подошла ко мне близко, но не стала притрагиваться.

— Бедный Расти, — произнесла она.

Это настолько поразило меня, что я почти перестал плакать.

— Кто вам сказал, что меня зовут Расти?

— Разве нет? Я вчера была на рынке и видела Бена. И сказала: «Бен, я встретила твоего брата». Только я ведь не сообразила узнать ваше имя. Вот и спросила: «Бен, а как зовут твоего брата?» И он сказал: «Расти».

— Детское прозвище. Теперь меня называют Расселом. Бену трудно переключаться.

— Что ж, мне переключиться не трудно. Бедный Рассел.

И она протянула мне два бумажных полотенца. Подумал, неужели у меня течет из носа? Я ничего такого не чувствовал.

— Лучше у меня ничего нет, — сказала она.

Я взял у нее полотенца. И посмотрел ей в лицо. И запал на нее.

Да. Прямо вот так.

Не могу сказать: влюбился — потому что не совсем верю в это. По-моему, необходимо узнать человека лучше, чтобы заслужить право на эту фразу. Только я запал. Вот и все, что могу сказать. Как провалился во… что-то. И сильно ударился, словно меня сбила машина. Почти так же больно. Но главное, так же внезапно: без начала, середины и конца. Мы больше задумываемся над тем, что произошло, нежели действие происходило само по себе. Нужны лишь доли секунды, чтобы что-то случилось, и требуется гораздо большее время для понимания, что с тобой произошло.

— Ну вот, теперь вы смотрите на меня как-то непонятно, — сказала она.

— Разве? Извините.

Я отвел взгляд в сторону.

Только минуту спустя, когда она вернулась к пончикам, я опять посмотрел на нее. С той минуты больше ничего делать не хотелось.

Имелись только две проблемы.

Первая: ответит ли она вообще на мои чувства. И другая: если когда-нибудь ответит, то каким образом не давать Бену сидеть каждый вечер между нами на диване.

Я откусил большой кусок своего глазированного пончика.

Три задачки. Если все получится, то я очень растолстею.

Интересно, верно? Неожиданно в голове все прояснилось. Полегчало. Настроение поднялось.