Когда убьют – тогда и приходите

Она улыбнулась. Вместе с солнцем куда-то исчезла детская влюбленность в Ордынцева и жажда чуда, и Катя поняла, что все будет проще, спокойнее и надежнее, чем в мечтах…

Просто приятно было идти под руку с интересным мужчиной и представлять, будто прохожие думают, глядя на них, что они красивая пара и, может быть, немножко завидуют…

– Из тех, кто меня помнит молодым, одна только Любовь Петровна и оставалась, – сказал Ордынцев, – я же пришел в отделение, когда еще в институте учился, поддежуривал с опытными врачами, чтобы набираться опыта. Доктора гоняли в хвост и в гриву, а она защищала. Тут поможет, там подскажет, – Ордынцев грустно улыбнулся, – я вечно забывал в листах назначений антибиотики отменять и столы проставлять, так она контролировала…

– И меня тоже страховала всегда. Я забуду, так тетя Люба сама все сделает и только скажет: «В который раз Иисус вас спас». Самые строгие слова, которые я от нее слышала.

– Точно, точно! Она меня так поженила. Нам с Саней надо было срочно расписаться, чтобы встать в очередь на жилье, и Любовь Петровна все устроила. Помню, сижу в ординаторской, чуть не плачу, что хата уплывает, и вдруг она заглядывает: «Хватайте паспорта и бегом во Дворец бракосочетаний. В которой раз Иисус вас спас». Как ей это удалось – не знаю…

– У меня мама в загсе работала.

– Да? Вот уж поистине Ленинград город маленький. Стало быть, твоя мама нас регистрировала?

Катя пожала плечами.

– Не знаю, может быть, кто-то из ее сослуживиц уже. Она умерла одиннадцать лет назад.

Ордынцев покачал головой:

– И мы с Саней женились тоже одиннадцать лет назад… Давай считать, что то твоя мама все-таки была.

– Давайте.

Кате захотелось сказать что-то хорошее, но тут в голове промелькнула быстрая тень мысли, то ли воспоминания, то ли догадки. Что-то важное почудилось ей в словах Ордынцева, но пока не давало себя понять.

– Слушай, Кать, а ты знала такого Михальчука?

– Дядю Мишу Самоделкина?

– Наверное, его.

– Ну так… Видела раза два в жизни и на похороны ходила.

Ордынцев рассказывал, как планировал совместную научную работу с дядей Мишей, а Катя хмурилась, пытаясь понять, что ее встревожило. Что-то, связанное с маминой смертью. Она начала помнить себя довольно рано, но память ее представляла собой не связное повествование, а ворох ярких картинок, перепутанных так, что совершенно невозможно было разложить их в хронологической последовательности. Вот она бегает по широченному коммунальному коридору в украинском костюме, который специально для нее вышила соседка, в диком восторге от того, как развеваются за спиной разноцветные ленты веночка… Это, наверное, еще до школы… И точно до школы был Вадик, раньше всех научившийся выговаривать «р» и гордо называвший воспитательницу не Лилия, а Рыря Павловна. Книга-раскладушка про Бэмби, которую, кстати, подарил ей дядя Миша Самоделкин… Это, наверное, совсем давно, потому что она рано начала читать настоящие книги, и рассматривать картинки стало неинтересно. Много разноцветных кусочков в лоскутном одеяле памяти, но где смерть мамы – там чернота. Какие-то отрывки… Вот тетя Люба говорит кому-то по телефону «не отдают». И Кате страшно, что не маму не отдают, и тут же какая-то глупая надежда, что если не отдают, то, может, мама еще не насовсем умерла. Потом были похороны, голубая глина на дне вырытой могилы, женщина в кружевном черном платке и сладких духах, склонилась к Кате – «ах ты бедняжечка моя, как теперь будешь», и тетя Люба мягко ее отстранила – «не надо, не надо».

А что было потом? Как они жили дальше? Плакала она или нет? Как в школе, утешали ее, жалели ли? Хорошо ли она училась? Выпало из памяти совершенно. Что же такое тревожит ее, пытаясь проклюнуться из этой темной зоны?

Так они дошли до метро, и Ордынцев предложил по мороженому или по «выстрелу в живот», как все называли умопомрачительно вкусные горячие пирожки.

– По выстрелу, – решила Катя.

Ордынцев отбежал к продавщице в толстом ватнике и принес четыре пирожка, перехваченные узкой белой бумагой, которая мгновенно пропиталась маслом. От пирожков валил пар и пахло сказочной харчевней.

– Прости, Кать, заболтал тебя совсем!

– Ну что вы, мне очень интересно.

– Я вижу.

– Мы просто пока этого еще не проходили.

– Ты какой курс? Второй? Помню-помню, – Ордынцев засмеялся, – анатомия, гиста, самый ужас. Ничего, третий еще поднажми, а дальше полегче будет.

Катя осторожно откусила кусочек. Ордынцев весело смотрел на нее.

– Это еще ладно, – сказала она, – по медицинским предметам я справляюсь, а философия всякая, политэкономия, вот где засада.

– О, не волнуйся об этом. Нервы потреплют, но зачет в конце концов поставят всем. Тем более что на самом деле тут все очень просто.

Катя только рукой махнула.