Когда в терновнике некому петь(СИ)

- Кадило. Теперь у вас тут все пропахнет ладаном. Это, знаешь, как барабан принести. Этакий подарок родителям. А для тебя у меня тоже кое-что есть. Вот!

Он протянул ей сверток. Мама села на коридорный пуф и стала шуршать бумагой:

- Икона! Из Ватопеда? - воскликнула она, разглядывая лик Божией Матери. - Здорово. Это то, о чем я мечтала.

- Да.

Никодим наклонил голову и посмотрел на свой подарок.

- Я подумал, что ты поставишь ее в своей комнате и будешь горячо молиться...

- А ты меня научишь? - язвительно прошептала она в ответ. - Ты же в этом специалист...

- Ну... Что ты, в самом деле...

Он скосился на Глеба и достал из кармана коробочку.

- А это я купил в аэропорту. Попросил самый дорогой.

Мама вытащила из бархатного футляра сияющий стразами кулон и надела.

- Спасибо. Сам выбирал?

- Нет. Продавщица. Я сказал ей, что мне нужен подарок девушке. Она посоветовала круглый с лебедями. Не знаю, что это значит, но птички забавные.

- В Греции лебедь - символ удовлетворенной похоти, - задумчиво сказала мама, почему-то глядя в потолок. - Должно быть, твоя советчица знала, что продать монаху, интересующемуся молодыми женщинами.

- Не морочь себе голову! - махнул рукой Никодим. - Лучше расскажи, как у тебя дела...

Они ушли на кухню, а Глеб уединился в своей комнате, чтобы изучить, как пользоваться непонятным кадилом. Он был доволен - еще одна мечта осуществилась, еще один шаг в нужном направлении был сделан. Во благо сей запретный роман или же нет, но для него это - безусловный дар небес, который постепенно меняет его жизнь в заданном направлении. А что будет дальше? Глеб задумался и стал нюхать кулек с терпким сиреневым ладаном. Скорее всего, дела пойдут так, как надо. Ведь уже сейчас видно, насколько уважительнее к нему стали относиться монахи. Нет, конечно... Они и раньше очень по-доброму воспринимали мальчика-пономаря... Но сейчас... Сейчас он стал для них полноправным членом братии. Таким, с которым можно говорить о серьезных монастырских проблемах, таким, от которого никто не будет скрывать внутренние скандалы или достижения. Теперь он личность. А это уже то, с чего можно начинать серьезное движение вперед...

Прошли недели. За это время мама и Никодим несколько раз предпринимали попытки расстаться. То уставший от любви и православия батюшка убегал из их дома в истерическом состоянии, бросая на прощание что-то наподобие: "Я в тебе ошибся! Ты падшая женщина! Тебе надо молиться и заботиться о сыне!" То мама кричала в телефонную трубку: "Таких священников, как ты, надо сжигать на кострах! Убирайся из моей жизни и играй в свои лживые литургии!" Но в конце концов они снова приходили к выводу, что не могут друг без друга, и после небольших передышек воссоединялись, чтобы страдать, мучиться совестью и превращать в кошмар окружающий их мирок.

Для Глеба же наступила счастливая пора летних каникул, а вместе с ними - радость от почти постоянного пребывания в храме и приятных хлопот по монастырю. Он продолжал молиться и находился в мире с собой, поскольку его вера, в отличие от маминой, ничуть не страдала из-за лицемерия отца Никодима, с которым он был в прекрасных отношениях. Глеб пытался взять от него максимально возможный объем знаний, которыми тот мог поделиться, и благодаря этому семимильными шагами продвигался в своем профессионализме. Перед Троицей епископ благословил его на чтение, потом послушник Александр занялся с ним изучением старославянского языка, и в итоге к концу июня Глеб уже был вписан в монастырское расписание. Печалила его лишь мама, которая не только не могла вылечиться от похоронной депрессии, но и тонула в неспособности совмещать свой роман с обычной жизнью.

- Что ты делаешь? - Вернувшись домой после субботней службы, Глеб застал ее на кухне со стаканом водки в руках. - Ты же никогда не пьешь?!

Она посмотрела на него заплаканными рыбьими глазами и усмехнулась:

- Я не только не пью. Я еще не встречаюсь с монахами. Не падаю ниже уровня моря. Не думаю о самоубийстве. Да и вообще у меня все хорошо.

Она расплакалась и, случайно стукнув стаканом о столешницу, пролила водку на стол.

- Вот так, дорогой мой Глеб. Я пустила в наш дом зверя, и он развалил мою жизнь. А ведь все, что я хотела в тот день, когда пришла к нему на исповедь, это получить духовное наставление и помощь. А получила...

Неужели в человеке столько слез? Глеб посмотрел на две лужицы, в которых отражался оранжевый кухонный абажур. Они текут и текут, и нет им ни конца, ни края. Как так можно?

- Мам, а ты почему икону не дописываешь? Вроде в церкви уже для нее место приготовили.

Он покрутил между пальцев засохший кусочек краски, валявшийся на замусоренном столе.

- А ты думаешь, я имею право писать иконы?

Она с трудом встала и, взяв бутылку, хлебнула прямо из горлышка.

- Мне теперь и близко к ним подходить нельзя.

- Но ты же ему уже несколько раз исповедовалась, потом причащалась...

- И что?

Рыбьи глаза посмотрели на него, не мигая.