Когда воют волки

Теотониу хотел побыть один. Когда внук ушел, он обнял пса и стал целовать его. Старик рвал на себе волосы и плакал, но тихо — стыдился, что его услышат. Этот суровый горец не питал большого уважения к себе подобным, чужие беды не очень волновали его, хотя он и не оставался равнодушным к несправедливости. В его душе находилось место состраданию, старик мог бы разорвать на части того, кто поступал в ущерб другому. К своему сыну, человеку доброму, безоружному против людского коварства, мечтателю, не способному ненавидеть даже убийцу, он питал искреннюю, большую любовь. О внуках старик считал своим долгом заботиться — ведь они были плотью от его плоти, выросли у очага, у которого грелся и он, у них была одна кровь, одни взгляды, один характер. Любовь старого Теотониу была подобна угасающему солнцу, льющему свет на верхушку каштана. Жаиме завоевал его сердце своей прямотой и храбростью. «Он моей породы», — любил говорить Теотониу. После того как умерла жена, он стал очень привязываться к животным: к Фарруско, Студенту, Короаде. Когда Теотониу увидел Фарруско мертвым, свет померк в его глазах. Он обнимал пса, гладил, называл ласковыми именами и вел с ним молчаливый разговор:

«Тебе не нужно было говорить, ты и так все понимал! Стоило только подать знак, и ты угадывал все мои желания и отвечал по-своему, виляя хвостом. Сразу можно было понять, что ты хочешь сказать. Ты был умней всех животных и даже некоторых людей, разбирался в охоте лучше, чем Лабао в законах. Своим нюхом и ловкостью ты превосходил благородных породистых собак, с богатой родословной. Кролики боялись тебя, ты вдруг выскакивал из густых зарослей и хватал зазевавшегося длинноухого. Ты знал все места, где они собираются зимой и летом. Даже куропатки, самые осторожные птицы на свете, не уходили от тебя! Никогда мы с тобой не брали меньше полудюжины куропаток и относили их на рынок. Ты прекрасно знал, что на эту птицу охотятся иначе, чем на кроликов, нельзя с лаем гоняться по их следу. Собака, которая сжирает куропатку, совершает непростительное преступление, если это не пастушья овчарка или какая-нибудь дворняга, по которой плачет палка. Ты был простым псом, но так обучился своему ремеслу, что стал проворней сенбернара или этих рыжих, мохнатых псов, с широкими мордами, способных выследить горную дичь, где бы она ни скрывалась. Я отомщу за тебя, мой друг. Так отомщу, что сам сатана спросит своих подручных: «Кто из вас обучал его?»

Старик убивался два дня и только на третий, когда труп Фарруско стал разлагаться, собрался с силами похоронить его. Возвращаясь к себе в хижину, он столкнулся лицом к лицу с д-ром Ригоберто — единственным из чужих, с кем пес ходил на охоту. Д-р Ригоберто уже все знал от Жаиме и ласково спросил:

— Говорят, ваш Фарруско подох?

— Да, сеньор доктор, от удушья…

— От удушья? Еще позавчера он ходил со мной на охоту… и был совершенно здоров. Гм!

— А отчего же еще он мог умереть?

Ригоберто удивленно посмотрел на старика.

— Хотя, может быть, и не от удушья. Ведь и люди зачастую умирают неизвестно от чего.

Ригоберто понял, что за этим выдуманным объяснением старик хочет скрыть свое решение отомстить кому-то. Было очевидно, что пса убили, и д-р Ригоберто сказал, сам не веря в свои слова:

— Если сдох, значит, и спрашивать не с кого. А если убили, то кто это сделал? Вы знаете? Смотрите, не ошибитесь. Между «умер» и «убили» пропасть, и только сумасшедший перейдет ее с закрытыми глазами. За человека мстят. Отомстить всегда можно, но должен вам сказать, рано или поздно месть оборачивается против мстителя. А когда выясняется, что произошла ошибка, платят вдвойне.

— Нет, сеньор, пес погиб от удушья. О мести я не помышляю.

— И не надо, Ловадеуш.

Старик замолчал. Ригоберто пристально посмотрел на него и сказал как бы в шутку:

— Ладно, посмотрим! Только учтите, я не хочу становиться штатным защитником семьи Ловадеуш!

— Не беспокойтесь, не станете. Я уже стар, одной ногой в могиле стою. Мои годы — вот моя защита. Сеньору доктору не понадобится прибегать к законам. Что может надежнее смерти избавить человека от кандалов? Вот он мой приговор. В мои годы это самый лучший выход. Разве я способен еще на что-нибудь?!

ГЛАВА XII

Теотониу Ловадеуш отвез в Азенья-да-Мору стальной лом, чтобы его разрубили на части.

— Как рубить, дядя Теотониу? — спросил Кальандро, показывая крупные кривые зубы и уставив на старика свой бычий взгляд. Он упивался властью, пока хозяин, кузнец Розарио, отбывал наказание в исправительной тюрьме Коимбре.

— Сколько получится, мил человек, по две ладони каждый кусок.

— Так коротко? Зачем?

— У меня есть такой крепкий участок, что кирка не берет.

Кальандро разрубил лом и бросил куски в горн.

— Хорошенько заостри, — попросил Теотониу, кончив раздувать мехи.

— Хотите ими занозы вынимать?

— Вот, вот. Они у меня вместо булавок будут.

Получилось пять зубил с концами острыми, как жало осы.