Когда воют волки

— Парни и все, кто здоров, бегут отсюда. Кому нужны твои школы?

— Люди все время рождаются…

— Но растут плохо — мелюзга, ножки, как соломинки, груди впалые…

— Я устрою пункты раздачи молока, больницы.

— Хорошо бы. У нас много больных и голодных…

— Я построю столовую для детей…

— Хорошо, значит, не будет больше голодных…

— Я проведу телефон, дам электрический свет.

— Зачем? Чтобы лучше видеть вшей и лохмотья?

— Оставь, отец, я должен спасти землю, где мы родились!

У Мануэла был заграничный паспорт, и он поехал в Лиссабон продлить его. Потом вернулся в свою нищую деревню, где теперь, когда выросли леса, каждую ночь был слышен волчий вой, и стал ждать. Через некоторое время Мануэл получил извещение и простился со своими. Его лицо сияло радостью.

— Крепче прижми меня к сердцу, сынок, больше не услышишь, как оно бьется! — сказал отец.

— Что вы! Я вернусь не позже, чем через полгода.

— Нет, больше я тебя не увижу! — отец плакал, крепко обнимая Мануэла и обливая его слезами.

Мануэл сел на попутную машину с тем же фибровым чемоданчиком, с которым приехал, — чужой, решительный и странно спокойный.

— Несчастен тот, кто родился португальцем, — воскликнул Жаиме.

— Много ты понимаешь! — огрызнулся дед. — Мы сами делаем жизнь. Если б не эти кровопийцы…

Они остались в старом домике ждать Мануэла, как спасшиеся в половодье остаются на холме, устремив взгляды на горизонт. Прошло два месяца, и надежды стали меркнуть, словно пламя во тьме. Потом три, четыре — видно, Мануэла что-то задержало. На пятый месяц, уже охваченные отчаянием, пошли на почту.

— Не пишет ваш сын, дядя Ловадеуш! Уехал и забыл. Там все другое.

Прошло семь, восемь, десять месяцев, год — они устали ждать. Иссяк тонкий ручеек надежды. Может быть, Мануэл умер, а может быть, его опять сманил сертан своей тишиной, своими громадными просторами, своим презрением ко всему, что лежит по ту сторону бесконечного горизонта.

Однажды вечером, когда Теотониу работал в поле, его вдруг охватил приступ ярости и отчаяния. Он упал на землю, вцепился в нее руками и застонал, осыпая голову сухими комьями и навозом. Его силой подняли, и всю ночь напролет он рыдал, а утром поднялся с сухими глазами и спросил Жаиме:

— Когда ты женишься?

— На следующей неделе.

— А когда Жоржина уедет в Лиссабон?

— После моей свадьбы. Обещала вернуться богатой сеньорой.

— Я никого не могу видеть, убирайтесь прочь с моих глаз.

— Мы вам надоели?..

Старик ничего не ответил. Вскоре Жаиме женился на дочери Жоао Ребордао, красивой и стройной девушке из Парада-да-Санты, куда он переехал жить. Дом у невесты был хороший, но нуждался в трудолюбивых сильных руках, деньги они получали от Жоао, прочно обосновавшегося в штате Сан-Пауло.

— Перебирайтесь к нам, дедушка, — просили старика Жаиме и его жена.

— Нет, я хочу умереть в Аркабузаише, где родился.

— Вы еще долго проживете…

— Слава богу, я здоров и крепок.

Теотониу остался с Филоменой и внучкой. С невесткой он по-прежнему не разговаривал. Чтобы оплатить дорогу Мануэла, пришлось кое-что продать, у них остался только дом с огородом. Старик, как и прежде, выходил по вечерам ставить капканы на кроликов или силки на зайцев, дичь всегда была у них на столе. Наконец Жоржина уехала в Лиссабон, старик остался с невесткой, но и теперь не говорил с ней. Филомена писала дочери, что жизнь ее стала невыносимой и что она бросится в пропасть, если Жоржина не возьмет ее к себе. В деревне побывал проездом Сесар Фонталва, он зашел к Ловадеушам. Инженер, видимо, знал о несчастьях, которые обрушились на семью, но ничем этого не выдал и, уходя, сказал Филомене:

— Я отвезу вас в Лиссабон. Мне кажется, этого хочет ваша дочь, только тогда она будет счастлива. Но прежде ваш свекор, сеньора Филомена, должен перебраться к внуку. Договорились?

Ловадеуши молчали.

— Завтра я снова буду здесь. Соберите вещи. Сначала отвезу сеньора Теотониу в Парада-да-Санту, а потом вернусь за сеньорой Филоменой и поедем в Лиссабон. Ну, до завтра!

Когда инженер уехал, Филомена упала к ногам Теотониу:

— Простите, отец, простите! Я слабая женщина… Простите, и я положу свой язык на пол, чтобы вы растоптали его.

Старик видел, как искренна ее скорбь, как изболелась ее бедная душа, он не мог больше сердиться и обнял ее.

— Я прощаю тебя, Филомена. Поедем к нашим детям, пусть всем будет хорошо.

Так и сделали. В Парада-да-Санте Теотониу бродил по молодому лесу, по зарослям кустарника и холмам, по просекам и опушкам, обошел все дороги и тропки, проложенные от поста к посту, от деревни к деревне, будто землемер, изучающий местность, но по-прежнему сторонился людей. Он уходил утром и возвращался к ночи. Однажды вечером старик сказал внучке:

— Можно я схожу в Аркабузаиш, там насчет аренды огорода не все решено и крышу нужно починить. Мы уехали впопыхах.

— Разве вы не хотите быть с нами на троицу?

— Развлекайтесь без меня, а я пойду в Аркабузаиш.

— Хотите идти пешком? А то мы дадим вам осла…

— Пешком лучше. Прямиком, это займет час с небольшим.

— А что скажет Жаиме, когда вернется и вас не застанет?