Когда запоют мертвецы

Дисе хотелось бы промолчать, притвориться веселой. Вместо этого она неожиданно для себя разрыдалась. Бьёрн растерялся. Кристин могла всплакнуть, если ударится или слишком устанет, но Диса не ныла никогда. Он отложил шкуры и неуклюже протянул сестре руки, давая обнять себя, уткнуться в кофту, пропахшую овцами и рыбой. Девочка простояла так, пока шерсть под ее носом не стала мокрой, потом отняла лицо от его плеча и выложила всю правду. По мере того, как Диса облегчала душу, лицо Бьёрна мрачнело. На лоб его набежала тень: недоверие сменялось злостью.

– Ты уверена? – несколько раз переспросил он.

Диса не догадывалась, как брату самому хотелось убежать от этого нового знания. Бьёрн осваивал взрослое ремесло с усердием и недурной хваткой, но некоторые вещи оставались для него неприкосновенными. Брак родителей относился к их числу. В их поселке не случалось разводов последние десять лет, а об изменах, если те случались, старались не говорить вслух. Снова и снова Бьёрн пытался заставить Дису взять свои слова назад, передумать, усомниться в увиденном. Но она не могла облегчить его ношу. Теперь и он стал частью этого постыдного секрета.

Оба разошлись как чужие. Общая тайна не сплотила брата с сестрой, а словно разделила. Диса чувствовала исходящую от Бьёрна обиду – не на мать, а на нее, за то, что не сумела удержать язык за зубами и вывалила на него правду, к которой он не был готов. Никто из них не знал, что делать.

А к обеду вернулся отец. Он был весел и привел в поводу нового коня в подарок Дисе. Невысокую мохнатую лошадку цвета свежевысушенного сена девочка назвала Вереском и пообещала пабби, что будет любить и заботиться о ней. Ей не хотелось смотреть, как матушка приветствует пабби, поэтому она увела нового питомца в загон, задала ему корм и отчистила выпачканные дорожной грязью бока и бабки.

За время поездки отец окончательно отошел от своего мрачного настроения. Когда, поддавшись любопытству, Диса выглянула из загона, то увидела, как нежно он обнимает матушку и целует Кристин. С крыльца своего дома за семейным воссоединением наблюдал Гисли. Лицо у него было совсем пустое.

За ужином пабби спросил Дису, наклонившись к ее уху, почему Бьёрн такой хмурый. Та только пожала плечами. Рядом с отцом ей было спокойно и сонно. Она предпочла бы, чтобы он больше не уезжал и они с матушкой не ругались. Ночью до нее донесся разговор родителей:

– Хельга, ты совсем не соскучилась?

– Соскучилась. Просто столько дел перед Рождеством, Маркус, я на ногах не держусь.

– А тебе и не надо держаться…

Затем последовала возня и тяжелое отцовское дыхание. Диса отвернулась к стене и накрыла голову подушкой.

* * *

За два дня до Рождества случилось нечто тревожное. Бьёрн ни на шаг не отходил от отца: они чинили вместе полозья, ткали вадмель и кормили овец. В тот день они как раз ушли выбирать овцематку, которую предстояло зарезать к Рождеству, а Диса побежала на свое место на берегу, где обычно встречалась со скельяскримсли. Но его там не было, как не нашлось и остатков трапезы: чаячьих перьев или рыбьих голов, которые чудище почему-то всегда бросало нетронутыми.

Все утро Диса провела на берегу, но зверя так и не дождалась. Зато на отмель вынесло здоровенный ствол дерева с торчащими во все стороны ветками. Девочка понеслась домой, чтобы сообщить о находке пабби, и встретила того в конюшне. Он ничего не делал, просто стоял перед стойлом Вереска, обхватив себя руками и глядя прямо перед собой. Лицо у него покраснело, и когда Диса подошла ближе, то почувствовала исходящий от отца запах браги. То ли она подошла так тихо, то ли Маркус был настолько погружен в свои мысли, что не заметил дочери. В ответ на оклик он вздрогнул и выругался.

– Я нашла бревно на берегу, – сообщила она. – Это же наш берег, так что и бревно наше.

Маркус смотрел на дочь не мигая, потом переспросил, в чем дело. Мозг его, когда он был пьян, размягчался. Диса терпеливо повторила все то же самое, но лицо пабби так и осталось безучастным и скучным.

– Нравится тебе лошадка? – наконец спросил он.

– Да.

– Это хорошо.

Оба помолчали, удивленные возникшей между ними неловкостью. Потом пабби перевел взгляд на Дису и смотрел очень долго, как будто за время отсутствия отвык от ее лица. Протянул руку и большим мягким пальцем поковырял щеку.

– Тут грязь…

– Это родинка.

– О как! Всегда была?

– Вроде всегда.

Откуда ей знать, всегда ли с ней была эта родинка? Она видела свое отражение только в ведре воды и не то, чтобы много разглядела. Даже не знала, красивая она или нет. Вот Кристин, та часто спрашивала у матушки: «А я красивая?» Хотя полагалось отвечать, что красота женщины в благочестии, матушка всегда говорила: «Да». Диса же не назвала бы сестру красивой. Уродиной та, впрочем, тоже не была, но мамино «да» все равно было враньем.

– Ну как, выбрали овцематку? – спросила Диса.

– Барана выбрали, – ответил отец и усмехнулся, но больше ничего не сказал.

* * *