Когда же мы встретимся?

— Надеюсь, ты со мной не перестанешь здороваться, как Панин? — вошел и обрушился Мисаил. — Ты взобрался уже на колокольню Ивана Великого и плюешь оттуда на весь белый свет?

Егорка глядел на лицо Мисаила и молчал. Как не вовремя пришел он, опять не даст побыть наедине с пережитым. Но не хватало смелости прогнать его.

— Что тебе, Мисаил?

— Ты меня забыл, морда? Спросил бы меня… Астапов уже не тот, что был до войны. Того Астапова уже нет.

— Почему?

— До войны он был молод, смел, бесконечно добр, весь светился правдой. Подлинно русский писатель. А сейчас? Я уверен, что он не хотел с тобой говорить. Вы все ему надоели.

— Ну? Еще? — Егорке не нравилось, что Мисаил отнимает у него такого Астапова, которого он любил. — Откуда это ты все о нем знаешь?

— Я знал время.

— Астапов прекрасен! — воскликнул Егорка. — Достаточно взглянуть на него. Таких мало. Ты анекдоты о нем собираешь.

Мисаил сел. Ему не терпелось разнести Егорку, Астапова и еще нечто. Червь точил Мисаила.

— Ты читал его последний роман?

— Нет еще, — сказал Егорка.

— Почитай. В последний момент он изменил конец. Улучшил, ха-ха. Господи, поставь меня на том свете… Ну, ты доволен? Он тебя хорошо принял? Кстати, я не рассказывал о Бунине? — увидел он книги на тумбочке.

— Ты же забываешь, кому что рассказывал. Одну и ту же пластинку крутишь и крутишь. И не помнишь.

— На прошлой неделе «Голос» передавал его речь на Пушкинских торжествах в Париже в сорок девятом году. Вот растет поколение! — встал Мисаил и хлопнул в ладони. — Ничего не знает!

— Тебе тоже нельзя верить. Ты в любую минуту Бунина поднесешь как Баркова. Вот Астапов любит Бунина, я верю.

— Он тебе говорил?

— Он мне не говорил, но я уверен. По книгам видно. Я, когда читаю, люблю искать автора. И чувствую, какой он. Интересный ты тип, Мисаил.

— Оч-чень интересный! Ты помнишь англичан в Донском монастыре? Как они проходили?

— Ну.

— Они слушали, как я говорю.

— Ха-ха! Мисаи-ил! Они удивлялись, как можно беззаботно трепаться у могил, да еще знатных. О, ты даешь! Тебе же сказала интеллигентка, наша, московская: «Как вам не стыдно! Свою же историю топчете!» Забыл? Когда ты нас к склепу Зубовых тащил и орал: «Я покажу вам последнее ложе любовника Екатерины!» Не помнишь?

— Она не поняла художественного слова.

— Она тебя раскусила.

— Я ангельской доброты, Христос с тобой, — паясничал Мисаил. — И говорю, что думаю. Не будь ханжой, Егорка.

— Да говори, боже мой. Ямщиков так считает: важно, на какой нравственной высоте ты сам находишься. Одно дело ворчать с горы, другое — из болота.

— То Ямщиков твой не помнит, из какого болота он вылез. Его прославили, он теперь рад стараться. Будет жать на народного, а чтобы получить звание народного — одного таланта мало. Вот он и хитрит.

— Ямщиков не такой! Есть у него и совесть, и благородство, и уж в правде, Мисаил, тебе далеко до него. Что твоя правда, в чем она? На Трифоновке легко трепаться и крыть. Ты кричишь, когда никто не слышит.

— По нынешним временам ведь как: я, может быть, кое-что и знаю, да вам, друзья, хрен скажу. Ладно! Что Астапов сказал?

— Ну зачем тебе?

— «Крепкие глаза».

— Кто тебе донес?

— Сорока на хвосте.

«Зачем я сказал Владьке? — пожалел Егорка. — Это ведь только меня касается. Этого не объяснишь».

— «О эти наглые глаза, они плени-или…» — запел Мисаил.

— Когда ты устанешь? Я даже не могу на тебя злиться.

— Потому что мой смех исцеляет.

— Не-ет! — засмеялся Егорка, — Обыкновенная ржачка.

— Наглый, наглый. Не хотел бы остаться с тобой в темном углу.

— Уходи, — попросил Егорка мирно. — Я буду писать Димке.

— Дорогой Димок! — подхватил Мисаил и стал быстро ходить по комнате, диктуя. — Ты уже баптист? Не пишешь грешникам. А я, как тебе известно, невинный. Ты меня уверял, что считаешь, как и Егора, другом, а разве с другом нечем поделиться? Мне казалось, ты меня дураком не считаешь. Извини, письмо будет пахнуть селедкой, угостили тихоокеанской, не мог оторваться.

— Выдохся, выдохся, Мисаил. Меняй пластинку.

— …Недавно Егорка встречался с писателем Астаповым, пришел в доску пьяный и до часу ночи пел арию Наталки из оперы Гулак-Артемовского «Запорожец заду…». Фатьма Чумбурова была бы в восторге. К Астапову он пошел без меня, представляешь, сколько он потерял? Астапов сказал ему, чтобы он все-таки не забывал меня, а также держался ближе к народу, то есть почаще играл в домино, ходил на футбол и т. д. Я очень изменился, стал гораздо серьезней…

— Мисаил… Имей совесть…

— Она не нужна.

— Нужна.

— Ты пропадешь, если не изменишься. Что останется от твоей нежной души?

— Вот ржавчина в тебе, Мисаил, разъедает тебя прямо. Что ты болтаешь? Дай я сам посмотрю вокруг, зачем мне твои выводы? Я без тебя увижу, где не так. Тычешь и тычешь меня носом. Кончай…

— Дурак, одно слово. Сопливый.

— Вытрусь, успею.

— На платочек.

— Мисаи-ил!