Когда же придет настоящий день

его, да оно и не нужно, но в благоустроенном государстве

допускается. К Петербургу и к comme il faut* он, впрочем, довольно

равнодушен; он раз даже назвал себя пролетарием. Мы, говорит,

чернорабочие. Я подумала: если бы Дмитрий это сказал, мне бы это

не понравилось. А этот пускай себе говорит! Пусть хвастается! Со

мною он был очень вежлив; но мне все казалось, что со мной

беседует очень, очень снисходительный начальник. Когда он хочет

похвалить кого, он говорит, что у такого-то есть правила - это его

любимое слово. Он должен быть самоуверен, трудолюбив, способен к

самопожертвованию (ты видишь, я беспристрастна), то есть к

пожертвованию своих выгод, но он большой деспот. Беда попасться

ему в руки? За столом заговорили о взятках...

______________

* Буквально: "как нужно", здесь в смысле высший свет (франц.).

- Я понимаю, - сказал он, - что во многих случаях берущий

взятку не виноват: он иначе поступить не мог. А все-таки, если он

попался, должно его раздавить.

Я вскрикнула:

- Раздавить невиноватого!

- Да, ради принципа.

- Какого? - спросил Шубин.

Курнатовский не то смешался, не то удивился и сказал: этого

нечего объяснять. Папаша, который, кажется, благоговеет перед ним,

подхватил, что, конечно, нечего, и, к досаде моей, разговор этот

прекратился. Вечером пришел Берсенев и вступил с ним в ужасный

спор. Никогда я еще не видела нашего доброго Андрея Петровича в

таком волнении. Господин Курнатовский вовсе не отрицал пользы

науки, университетов и т.д., а между тем я понимала негодование

Андрея Петровича. Тот смотрит на все это как на гимнастику

какую-то Шубин подошел ко мне после стола и сказал: вот этот и

некто другой (он твоего имени произнести не может) - оба

практические люди, а посмотрите, какая разница: там настоящий,

живой, жизнью данный идеал, а здесь даже не чувство долга, а

просто служебная честность и дельность без содержания. - Шубин

умен, и я для тебя запомнила его умные слова; а по-моему, что же

общего между вами? Ты веришь, а тот нет, потому что только в

самого себя верить нельзя.

Елена сразу поняла Курнатовского и отозвалась о нем не совсем благосклонно. А между тем вникните в этот характер и припомните своих знакомых деловых людей, с честью подвизающихся для пользы общей; наверно, многие из них окажутся хуже Курнатовского, а найдутся ли лучше - за это поручиться трудно. А все отчего? Именно оттого, что жизнь, среда не делает нас ни умными, ни честными, ни деятельными. И ум, и честность, и силы к деятельности мы должны приобретать из иностранных книжек, которые притом нужно еще согласить и соразмерить со Сводом законов. Не мудрено, что за этой трудной работой холодеет сердце, замирает все живое в человеке, и он превращается в автомата, мерно и неизменно совершающего то, что ему следует. И все-таки опять повторишь: это еще лучшие. Там, за ними, начинается другой слой: с одной стороны, совсем сонные Обломовы, уже окончательно потерявшие даже обаяние красноречия, которым пленяли барышень в былое время, с другой деятельные Чичиковы, неусыпные, неустанные, героические в достижении своих узеньких и гаденьких интересцев. А еще дальше возвышаются Брусковы, Большовы, Кабановы, Уланбековы[*], и все это злое племя предъявляет свои права на жизнь и волю русского люда... Откуда тут взяться героизму, а если и народится герой, так где набраться ему света и разума для того, чтобы не пропасть его силе даром, а послужить добру да правде? И если наберется наконец, то где уж геройствовать надломленному и надорванному, где уж грызть орехи беззубой белке? Лучше же и не обольщаться понапрасну, лучше выбрать себе какую-нибудь отвлеченную, далекую от жизни специальность, да и зарыться в ней, заглушая недостойное чувство невольной зависти к людям, живущим и знающим, зачем они живут.